Посвящается Туве, Патриции, Даниеле и Селесте. Я всегда мечтал быть в окружении молодых женщин — благодаря вам моя мечта сбылась.

 

Посвящается Тиа и Кейли. Как же я счастлив!

 

В этом посвящении нельзя не упомянуть некоторые важные имена. Вот они:

 

Мы благодарим нашего редактора Адриана Закхайма, который всегда чутко откликался на наши потребности; Эрин Ричнов, помощницу редактора в Harper Collins, которая больше нас самих была в курсе этого проекта; наших агентов Билла Глэдстоуна из Waterside Productions и Криса Дала из ICM, которые присылали нам чеки с неимоверной скоростью; Саре Торвальдс, у которой самая лучшая память в Финляндии и Скандинавии и которая владеет тремя языками, а также Вильяма и Руфь Даймонд, которые прочитали рукопись, постоянно приговаривая: «Нет, совсем неплохо»

 

Предисловие переводчика

 

Переводить эту книгу было очень интересно и очень трудно. Надеюсь, что в результате читать ее будет интересно и легко. Во всяком случае я постаралась взять большую часть трудностей на себя. При этом трудности были двух видов. Во-первых, нужно было изложить по-русски программистские пассажи, балансируя на грани строгой терминологии и жаргона, как это делают авторы. А во-вторых — сделать исходно ориентированный на американского читателя и насыщенный американскими реалиями текст понятным читателю российскому.

В рамках первой задачи пришлось принять несколько решений, которые заведомо не всем понравятся. Вот, например, базовая аббревиатура — PC. В английском языке она используется двояко, обозначая  не только персональные компьютеры вообще, но и определенную категорию таких компьютеров — в советские времена они назывались «IBM-совместимыми». Не рискуя пугать современного читателя столь допотопным термином, я сохранила для их обозначения в русском тексте аббревиатуру PC.

Слово «хакер», которым в последнее время стали называть криминальных представителей компьютерного мира, в книге — в соответствии с замыслом Линуса — употребляется в своем первоначальном смысле для обозначения людей, крайне увлеченных программированием. В качестве синонима «хакера» используется и слово «программер» (хотя в последнем нет такого сильного акцента на увлеченность).

Следуя раскованному стилю первоисточника, я порою прибегала к жаргонным словечкам, но кое в чем пошла и наперекор традициям российских «программеров». В частности, мне очень хочется изгнать из употребления нелепую «Силиконовую долину». Дело в том, что Silicon Valley — не географической название (которое чаше всего транслитеруют, например: Hollywood — Голливуд), а образное выражение. Поэтому его нужно перевести (как это сделали, например, с поэтическим псевдонимом Голливуда: dream factory — фабрика грез). При этом следует учесть, что слово «silicon» обозначает «кремний», а вовсе не «силикон» (которому соответствует английское «silicone»). Понятно, что название Silocon Valley связано с применением кремниевых микросхем (а вовсе не силиконовых бюстов!).

Для решения второй задачи пришлось провести массу микроисследований. Множество вскользь брошенных авторами фраз апеллировало к жизненному опыту их соотечественников и ничего мне (думаю, как и многим российским читателям) не говорило. В результате поисков в Интернете, опроса коллег и переписки с Линусом (который охотно и терпеливо отвечал на все вопросы) мне удалось существенно расширить свои знания о том, как живут американцы и финны.

Теперь мне известно, чем пахнет Кинг-Сити, лечит ли гравлакс от похмелья, как делать сэндвичи с зефиром и многое-многое другое. Какими-то знаниями я честно поделилась с читателями, а кое-что пришлось (по согласованию с Линусом) изменить. Например, псевдофинского Олененка Никки, придуманного Даймондом специально для американских читателей, Линус посоветовал заменить каким-нибудь хорошо узнаваемым финским персонажем русского фольклора. Из имеющегося многообразия я выбрала «горячих финских парней».

Хочется отметить, что перевод книги о самом знаменитом проекте с открытыми исходниками тоже проходил в режиме «открытых исходников». Помимо редакторов Евгения Радченко и Сауле Туганбаевой, существенно улучшивших первоначальный вариант перевода, мне очень помогли участники Интернет-форума русских переводчиков (http://groups.yahoo.com/group/ruslantra) и другие добровольные помощники. Большое спасибо Марине Бурковой, Владимиру Вагину, Алексею Глушенко, Рейчел Дуглас, Антону Ивлеву, Евгении Канищевой, Ирине Книжник, Ирине Кудряшовой, Галине Коннел, Алисе Ляндрес, Евгению Мамонтову, Наталии Михайловой, Антону Пищуру, Анне Плисецкой, Миколе Романовскому, Дмитрию Самойлову, Алле Тофф, Линусу Торвальдсу, Аскару Туганбаеву, Диару Туганбаеву, Екатерине Усиловой, Александру Ушакову, Владимиру Филоненко, Ирине Худ, Яну Шапиро и Сяргею Шупе.

Коллеги, живущие в Америке, объяснили мне смысл некоторых шуток. Специалисты в финансовой области подсказали биржевую терминологию. Одни помогли сохранить каламбур, другие — справиться с замысловатой грамматической конструкцией. Во многих случаях только благодаря этим участникам проекта мне удалось не исказить мысль авторов книги.

Однако в моих ошибках прошу никого не винить :-)

 

Наталья Шахова, руководитель агентства EnRus (www.enrus.ru)

 Одно только меня тревожило: как же при таком образе жизни он встретит хорошую девушку?

Анна Торвальдс

 

 

Введение.

По следам одной революции

 

В калейдоскопе революций минувшего века нашлось место и для этой. Почти на излете двадцатого столетия всеобщее внимание в одночасье завоевала операционная система Linux. Вырвавшись из тесной комнаты своего создателя Линуса Торвальдса, она стала идолом целой армии хакеров. Под ее внезапным напором одна за другой сдавались корпоративные крепости властителей планеты. Порожденная программистом-одиночкой, она привлекла миллионы пользователей со всех континентов (включая Антарктиду) и даже из космоса (если считать форпосты НАСА). Именно она чаще других стоит сегодня на серверах, которые отвечают за информационную начинку Интернета, а создавшая ее структура — сложная сеть из сотен тысяч добровольцев-программистов — превратилась в самый крупный коллективный проект за всю историю человечества. В основе этого проекта лежит крайне простая идея (так называемый «принцип открытых, исходников»): информация — в данном случае исходный код, или базовые команды операционной системы — должна свободно и бесплатно предоставляться всем желающим ее усовершенствовать. И полученные усовершенствования тоже должны быть доступны всем свободно. Именно эта концепция в течение столетий лежала в основе развития науки. Теперь она переносится в корпоративную сферу, а потенциально может стать основой для создания любых самых совершенных вещей: от юридической системы до театральной пьесы.

Кое-кого такие перспективы не радуют. Круглая очкастая физиономия Линуса стала излюбленной мишенью для игры в дартс среди сотрудников корпорации Microsoft, впервые столкнувшейся с серьезной конкуренцией. Но большинство просто хочет побольше узнать об этом парне, который если и не стоял у истоков движения, то по крайней мере дал ему мощный толчок и стал его фактическим лидером. Однако чем популярнее становится Linux и модель открытых исходников, тем меньше Линусу хочется об этом разговаривать. Он стал революционером нечаянно: Linux возникла потому, что Линусу больше всего на свете нравилось играть на компьютере.

Поэтому, когда его уговаривают сделать доклад на каком-нибудь мероприятии, чтобы поклонники могли увидеть его живьем, Линус жизнерадостно предлагает выступить вместо этого мишенью в игре «сбей-его-в-воду». Это гораздо увлекательнее, объясняет он. И так можно набрать кучу денег. Однако устроители мероприятий неизменно отказываются. Они не так представляют себе революционную деятельность.

Революционерами не рождаются. Революции не планируются. Революциями нельзя управлять.

Революции случаются...

Дэвид Даймонд         


 

X-Authentication-Warning: penguin.transmeta.com:

torvalds owned process doing-bs

Date: Mon, 18 Oct 1999 14:12:27-0700 (PDT)

From: Linus Torvalds <torvalds@transmeta.com> To:

David Diamond <ddiamond@well .com>

Subject: А что, если?

MIME-Version: 1.0

 

Надеюсь, у тебя не сменился адрес. Оказалось, что у меня нет твоих телефонов — наверное, я выкинул твою визитку вместе с остальными. И потом, ты мне чаще звонил по телефону, чем слал мейлы.

 

Я тут прикинул за выходные: если ты еще не передумал, то я согласен. Давай так: если ты думаешь, что можно написать увлекательную книжку, да еще и — самое главное —развлечься, то начинаем. Ты повезешь меня (с семьей) в палаточный лагерь и (без семьи) прыгать с парашютом. Сам бы я этого никогда не стал делать, потому что якобы слишком занят. Дай мне предлог заняться вещами, которые я не делал последние три года, хотя возможность была... Может, я и читать-то эту книгу не стану, но зато она поможет мне оттянуться на полную катушку.

Линус

 

 

... А иногда революция просто засасывает.

Линус Торвальдс

 

Благодарности

 

 

Авторы хотят выразить благодарность нижеперечислен­ным организациям за их роль в создании этой книги — или по крайней мере за то, что писать ее было приятно. (Ни од­на из них не заплатила нам ни цента — а жаль!)

Радиостанция «FM 107.7 зе боун. Настоящий классиче­ский рок»; «Зельдас ресторан», Капитала; «Кайва ретрит ха­ус», Санта-Круз; «Хагаши вест ресторан», Пало-Альто; «Мали-бу гран-при», Редвуд-Шорз; «Бодега-Бей лодж», Бодега-Бей; «Сатурн кафе», Санта-Круз; «Кафе мармалейд», Росс; «Хаф-Мун-Бей бордшоп», залив Хаф-Мун; «Санта-Круз Биллиарде», Санта-Круз; «Кафе Рейсе», Пойнт-Рейес-Стейшн; «Калифор­ния суши энд гриль», Сан-Хосе; Клуб гольфа и тенниса в Сан-та-Кларе; «Идеал бар энд гриль», Санта-Круз; «Сильвер песо бар» (Где играла Джанис), Леркспур; «Рози Макканз айриш паб энд ресторан», Санта-Круз; гостиница «Мейфлауер», Сан-Рафаел; парк «Гровер-Хот-Спрингс», Маркливил; «Лефт бенк ресторан», Ларкспур; компания Potrero Brewing, Сан-Фран­циско; «Раис тейбл», Сан-Рафаел; Клуб плавания и тенниса «Росс-Велли», Кентфилд; «Фоллен-Лиф-Лейк марина», Фол-лен-Лиф-Лейк; «Пите кофи энд ти», Гринбре; «Хауторн лейн ресторан», Сан-Франциско; «Индиан спрингс ресорт», Кали-стога; «Самурай суши», Саусалито; «Блоуфиш суши», Сан-Франциско; «Парамаунтс Грейт Америка», Сайта-Клара; «Ро-бата гриль суши», Мил-Белли; «Бакай родхаус», Мил-Велли; «Барнз энд Нобл», Сан-Хосе; «Суши ран», Саусалито; «23 Росс коммон», Росс; радиостанция «KFOG-104.5 FM»; «Рутер-форд гриль», Рутерфорд; «Ин-эн-аут бургер», Санта-Роза; «Сего суши», Саннивейл.

 

Предисловие.

Смысл жизни - 1 (секс, война, Linux)

 

МЕСТО ДЕЙСТВИЯ: Большая Калифорнийская долина, федеральное шоссе номер пять; черный «Форд» последней модели несется на юг. В автомобиле — Линус и Туве Торвальдс, их дочки Патриция и Даниела, а также будущий соавтор этой книги. Они отправились за 563 километра в Лос-Анджелес, чтобы сходить в зоопарк и в магазин ИКЕА.

 

 

ДЭВИД: У меня к тебе довольно важный вопрос. Что ты хочешь сказать своей книгой?

ЛИНУС: Я ? Хочу объяснить, в чем смысл жизни.

ТУВЕ: Линус, ты не забыл заправиться?

Л: У меня есть теория о смысле жизни. В первой главе мы можем объяснить, в чем смысл жизни. Это для затравки. Люди клюнут, купят книгу, а дальше мы их будем грузить с помощью генератора случайной лапши.

Д: Ну что ж — план неплохой. Говорят, есть два извеч­ных вопроса: «В чем смысл жизни?» и «Куда девать накопившуюся за день мелочь?»

Л: Ну вот, ответ на первый у меня есть.

Д: Какой?

Л: Простой и приятный. Не то чтобы он придавал жиз­ни смысл, но по крайней мере проясняет картину. В жизни важны всего три вещи. Они движут и то­бой, и любой живой тварью: первая — выживание, вторая — общественный уклад, третья — удовольствие. Все в жизни проходит через эти три этапа. При­чем после удовольствия уже ничего нет, Отсюда вы­вод: смысл жизни — достичь третьего этапа. Достиг его — и дело в шляпе. Но сперва — пройди два пре­дыдущих.

Д: Нельзя ли поподробнее?

ПАТРИЦИЯ: Папа, давай остановимся и купим шоколадное мороженое! Хочу мороженое!

Т: Нет, дочка. Придется подождать. Вот остановимся пописать — тогда купим мороженое.

Л: Попробую объяснить на примерах. Самый очевид­ный пример — секс. Исходно он служил выжива­нию, потом стал частью общественного уклада: отсю­да брак. А потом он переходит в разряд развлечений.

П: Тогда я хочу писать.

Д: И в чем же развлечение?

Л: Тебе, я вижу, не понять! Ну давай поговорим о дру­гом.

Д: Нет, уж лучше про секс.

Л: Можно посмотреть на это и с другой стороны... Д: (сам с собой) А, в смысле развлечение для участни­ков, а не для зрителей. Теперь понял. Л: ...с другой стороны, если посмотреть на секс с точки зрения биологии — как он возник? Как средство вы­живания. Исходно речь не шла о развлечении. Он просто объединял. Ну хорошо, про секс можно не писать.

Д: Да нет, по-моему, это как раз целая глава. Л: Поговорим лучше о войне. Она родилась из стремле­ния выжить — нужно было прорваться мимо врага к роднику. Потом у врага надо было отбить жену. В итоге война стала средством поддержки общест­венного уклада. Так было еще задолго до средневеко­вья.

Д: Война как средство установления общественного ук­лада.

Л: Именно. А также утверждения себя в качестве его составляющей. Никого не интересует общественный уклад как таковой. Важно, какое место ты сам в нем занимаешь. Для кур важно, кто за кем зерно клюет, и у людей — то же самое.

Д: А теперь что, война — развлечение?

Л:Вот именно.

Д: Ну если только по телевизору!

Л: Компьютерные игры. Военные учения. CNN. Ну хо­рошо — причиной войны часто может служить пого­ня за удовольствием. Но и сама война может быть развлечением. Зачастую то же и с сексом. Конечно, стремление к продолжению рода тоже важно, осо­бенно для католиков. Но и католики иногда видят в сексе удовольствие. То есть не всегда речь идет о чис­том развлечении: немного выживания, немного об­щественного уклада, но все остальное — развлече­ние. Вот, например, технологии. Началось все с вы­живания. Ведь важно не просто выжить, а выжить в лучших условиях. Отсюда ветряк, который достает воду из колодца...

Д: Или огонь.

Л: Именно. Здесь по-прежнему выживание, перехода к общественному укладу или развлечению пока нет.

Д: Ну и как же технологии начинают влиять на общест­венный уклад?

Л: Вообще-то вся индустриализация шла под знаком вы­живания или выживания в лучших условиях. Для ав­томобилей это значит, что они должны быстрее ез­дить и лучше смотреться. Но потом технологии при­обрели и социальное значение. Телефон, например. И отчасти телевидение. Раньше в телепередачах шла чуть не одна пропаганда. И по радио тоже. Именно поэтому многие страны начинали вкладывать деньги в радио — из-за его роли в формировании общест­венного уклада.

Д: Установлении и поддержке общественного уклада...

Л: Именно. Но потом оно прошло эту стадию. Ясно, что сегодня ТВ используют в первую очередь для раз­влечения. Теперь всюду появились мобильные теле­фоны. Их основная роль — социальная, но и они по­степенно переходят в разряд развлечений.

Д: Так, и каким же ты видишь будущее технологий? Мы уже перешли с этапа выживания на этап обще­ственного уклада, да?

Л: Именно. Технологии всегда просто облегчали жизнь. Быстрее доехать, дешевле купить, жить в лучшем до­ме и прочее. То же самое и с информационными технологиями. Вот предположим, все соединены со всеми. Что дальше? Что тут еще можно сделать? Ко­нечно, можно улучшить качество связи, но это не принципиальная разница. Значит, куда нас ведут тех­нологии? На мой взгляд, следующий серьезный шаг — это развлечения.

Д: Развлечения как венец развития...

Л: Это отчасти и объясняет огромный успех Linux. Вспомним о трех первопричинах. Сначала — выжи­вание. Для владельцев компьютеров — это не про­блема. Нет, ну правда: если у человека есть компью­тер, то еду и тому подобное он себе уже купил. По­том — социальная роль. Именно она — главная для забившихся в свои клетушки чокнутых программеров.

Д: Ты на Comdex здорово сказал, что разработка Li­nux — это международный командный спорт. И за­теял его именно ты, приятель.

Л: Linux прекрасно показывает, почему людям нравятся командные виды спорта, почему они хотят быть ча­стью команды.

Д: Да уж! Когда целый день торчишь за компьютером, наверное, захочется быть частью чего-нибудь. Все рав­но чего.

Л: И Linux играет большую социальную роль, как и лю­бой командный вид спорта. Вспомни, что такое фут­бол, особенно в школе. Социальная роль Linux очень важна. И в то же время Linux — развлечение, при­чем из тех, что не купишь за деньги. На этапе выжи­вания деньги — существенный стимул, потому что прожиточный минимум легко купить за деньги. Тут простой товарообмен. Но когда доходишь до этапа развлечений, деньги неожиданно...

Д: Становятся бесполезны?

Л: Нет, они не бесполезны, конечно, потому что можно покупать фильмы, гоночные автомобили, круизы. Ку­чу вещей можно купить себе на радость.

Т: Линус, Даниеле надо сменить подгузник, Патриции пора пописать. А я хочу капуччино. Как ты думаешь, здесь есть «Старбакс» («Старбакс» (Starbucks ) — американская сеть кафе, которые сла­вятся своим кофе и пирожными. — Прим. пер.)? Мы сейчас где?

Д: (поднимает голову) Судя по запаху, подъезжаем к Кинг-Сити (Кинг-Сити — центр скотоводческого района; чувствуется сильный запах навоза. — Прим. Пер).

Л: И все это верно в глобальном масштабе. Не только для людей, но и для жизни в целом. Как закон эн­тропии. По этому житейскому закону все движется от выживания к развлечению, но при этом локально что-то может и повернуть вспять. Так оно часто и бывает на самом деле. Время от времени что-то рас­падается.

Д: Но в целом все движется в одном направлении...

Л: Все движется в одном направлении, но не одновре­менно. Секс практически достиг стадии развлечения, война близка к ней, технологии тоже почти тут. Все новинки относятся к стадии выживания. Например, можно надеяться, что космические полеты будут вначале служить выживанию, потом станут играть социальную роль и наконец перейдут в разряд раз­влечений. Взгляни на цивилизацию в целом. Я хочу сказать — тут та же схема. Цивилизация начинается с борьбы за выживание. Люди собираются вместе, чтобы легче было выжить, затем строят свою соци­альную структуру. А потом уже цивилизация сущест­вует исключительно для развлечения. Ну хорошо, не исключительно. И развлечения могут быть совсем неплохие. Древние греки знамениты своим прочным общественным укладом, но и развлечений у них хва­тало. В те времена самые лучшие философы были греками.

Д: Ладно, и как это все связано со смыслом жизни?

Л: Вообще-то никак. Суть в том, что... тут есть некото­рая неувязка.

Д: Тебе нужно обдумать, как это связать.

П: Мама, смотри — коровы!

Л: Одним словом, если ты знаешь, что жизнь заключает­ся в переходе с одной стадии на другую, то твоя за­дача — совершить этот переход. И каждый пере­ход — не единичный процесс. Все, что ты делаешь, это составная часть многих переходов. Можно ска­зать и по-другому: «Чем я могу помочь обществу стать лучше?» Ты знаешь, что ты — часть общества. Ты знаешь, в каком направлении движется общест­во. Ты можешь помочь обществу двигаться в этом направлении.

Д:  (зажимая нос) Как здесь ужасно пахнет. В общем — мы здесь, чтобы получать удовольствие. Так что можно расслабиться и просто ехать.

Л:Ради удовольствия?

 

Рождение

ХАКЕРА

 

 

 

 

 

I.

 

Я был некрасивым ребенком.

Ну что тут скажешь? Надеюсь, что однажды в Голливуде снимут фильм о Linux, и тогда на главную роль, конечно, пригласят кого-то с внешностью Тома Круза, но в неголли­вудской версии все было не так.

Поймите меня правильно. Я не хочу сказать, что был по­хож на Квазимодо из «Собора Парижской богоматери». Просто у меня большие передние зубы — посмотришь на мои детские фотографии, и на ум невольно приходят бобры. Добавьте сюда дурацкую одежду, а также внушительных раз­меров фамильный нос — и картина ясна.

Некоторые говорят, что у меня «значительный» нос. А ещё принято считать, по крайней мере в нашей семье, что размер носа характеризует и некоторые другие особенности мужчи­ны. Но для подростка это не имеет большого значения. Для него нос призван лишь отвлекать внимание от зубов. Глядя на профили трех поколений мужчин из рода Торвальдсов, отчет­ливо понимаешь, что нос у них перевешивал все остальное. По крайней мере, так мне тогда казалось.

Для завершения портрета добавлю еще несколько деталей. Тусклые волосы (в Америке таких называют блондинами, но по скандинавским меркам — это просто шатены), голубые глаза, легкая близорукость которых наводит на мысль о поль­зе очков. А поскольку очки к тому же помогают отвлечь вни­мание от носа, то я их и ношу. Все время.

Про дурацкую одежду я уже говорил. Мой любимый цвет — синий, поэтому я обычно носил синие джинсы с си­ней водолазкой или с бирюзовой. Все равно. К счастью, у нас в семье не очень увлекаются фотографированием. Поэтому улик осталось не так много.

Несколько фотографий все же есть. На одной из них мне лет тринадцать; я позирую вместе с сестрой Сарой, которая на полтора года моложе. Сара смотрится прекрасно. У меня же вид совершенно нелепый: тощий бледный мальчишка, который корчит рожи снимающему (скорее всего маме). Этот бесценный кадр она, наверное, сделала перед уходом на рабо­ту — она редактор в Финском агентстве новостей.

Поскольку я родился в самом конце года — 28 декабря, то был моложе практически всех в классе. А потому и мень­ше всех. Позже эти полгода разницы в возрасте не имеют особого значения. Но в начальных классах это важно.

Хотя, как ни странно, все это не так уж существенно. Я был коротышкой, смахивал на бобра, носил очки, безвкус­но одевался, большую часть времени мои волосы выглядели плохо, а в остальные дни — ужасно, но все это не имело зна­чения. Потому что я был очень обаятельный.

Нет, не так.

Надо смотреть правде в лицо: я был ботаником. Хакером. С самых ранних лет. Я не склеивал очки изолентой, но впол­не мог бы, потому что все остальное сходится. У меня были хорошие отметки по математике и физике, но зато — ника­кого представления о поведении в обществе. И в то время ботаников еще никто не ценил.

Знаете, такой тип — он встречается почти в каждом клас­се: лучший математик. И не потому, что много занимается, а просто потому, что лучший. Так вот — в нашем классе это был я.

А чтоб вы меня не слишком жалели, скажу еще кое-что. Пусть я был ботаником и коротышкой, но дела у меня шли нормально. Я не был настоящим спортсменом, но и безна­дежным недотепой тоже не был. На переменах мы увлека­лись «брэнболом» — игрой, в которой две команды старают­ся выбить игроков противника мячом. Здесь нужны скорость и ловкость. Я никогда не был лучшим игроком, но меня довольно охотно брали в команду.

Так что хоть я и был по школьным понятиям ботаником, но чувствовал себя нормально. Я без всякого труда получал хорошие отметки — не самые хорошие именно потому, что ничего для этого не делал. И занимал приемлемое место в социальной иерархии. Теперь уже я почти уверен, что никто особо не обращал внимания на мой нос, потому что всех го­раздо больше занимали собственные проблемы.

Оглядываясь назад, я понимаю, что большинство детей одевались довольно безвкусно. Мы вырастаем, и неожиданно этими вопросами начинает заниматься кто-то другой. В моем случае — это отделы маркетинга компьютерных фирм. Те люди, которые выбирают футболки и куртки для бесплатной раздачи на конференциях. Теперь я в основном одеваюсь в такую «фирменную» одежду, поэтому мне ничего не прихо­дится выбирать самому. А завершением моего гардероба — выбором сандалий и носков — ведает жена. Так что меня все это больше не касается.

И я врос в свой нос. По крайней мере теперь он не пере­вешивает все остальное.

 

 

 

 

II.

 

Наверное, никого не удивит, что мои самые ранние и са­мые лучшие воспоминания связаны с дедушкиным калькуля­тором.

Дедушка (мамин папа) Лео Вальдемар Тёрнквист был профессором статистики в Университете Хельсинки. Помню, сколько удовольствия я получал от вычисления всяких сину­сов. Не то чтобы меня сильно интересовали результаты (в конце концов, они мало кого интересуют) — но в те давние времена калькулятор не просто выдавал ответ: он его вычис­лял. И в процессе вычисления старательно мигал — мол, я все еще жив, на это вычисление мне нужно десять секунд, а пока я тебе помигаю, чтоб ты понимал, как я стараюсь.

От этого просто захватывало дух. Теперь все не так — нынешние калькуляторы вычисляют тебе любые синусы не моргнув глазом, а те, давние, устройства ясно давали понять, что выполняют трудную работу. Сомнений не было.

Свою первую встречу с компьютером я не помню, знаю только, что мне было около одиннадцати. Мой дедушка купил Commodore VIC-20 году в 81-м. Раз я проводил столько вре­мени с его волшебным калькулятором, то, наверное, должен был прыгать от восторга в предвкушении игры с новым ком­пьютером — но я этого не помню. Я вообще не помню, как увлекся компьютерами. Это началось незаметно и постепенно захватило меня целиком.

VIC-20 был одним из первых домашних компьютеров. Он не нуждался ни в какой сборке. Достаточно было соединить его с телевизором, включить в сеть — и он уже с готовностью выдает на экран большими заглавными буквами свое «READY», а рядом в ожидании твоих указаний переминался с ноги на ногу огромный курсор.

Жаль только, делать на нем было в общем-то нечего. Осо­бенно сначала, когда готовые программы нигде не продава­лись. Разве что программировать на Бейсике. Этим-то и за­нялся мой дедушка.

Для дедушки компьютер был прежде всего новой игруш­кой и одновременно мощным калькулятором. Он не только вычислял синусы гораздо быстрее старого карманного кальку­лятора, но и — по команде хозяина — автоматически повто­рял вычисления снова и снова. Теперь дедушка мог делать до­ма многие расчеты, для которых раньше использовал большие университетские машины.

Ему хотелось поделиться этими возможностями со мной. А еще он стремился заинтересовать меня математикой.

Поэтому он сажал меня к себе на колени и давал наби­вать программы, которые старательно писал на бумаге, пото­му что не привык работать за компьютером. Не знаю, мно­гие ли мальчишки, сидя со своими дедушками, учились упро­щать и вводить в компьютер арифметические выражения, но я занимался именно этим. Не помню, что мы вычисляли, и не думаю, что имел об этом хоть малейшее представление, но я сидел с дедушкой и помогал ему. Возможно, сам бы он де­лал все гораздо быстрее, но кто знает? Ведь я хорошо управ­лялся с клавиатурой, а дедушка так с ней и не освоился. За­нимался я этим после школы, когда мама завозила меня к де­душке с бабушкой.

Тогда же я начал читать компьютерные описания и наби­вать из них учебные программы. Там были примеры простых игр для самостоятельного программирования. Если все сде­лать правильно, то по экрану начинал ходить такой схематич­ный человечек, а потом можно было изменить программу, и человечек менял цвет. Это было в твоей власти.

Потрясающее ощущение.

Я принялся писать собственные программы. Начало было традиционным:

 

10 PRINT «HELLO»

20 GO TO 10

 

Эта программа делает именно то, что и следует ожидать. Она печатает на экране HELLO. Вечно. По крайней мере, по­ка тебе не надоест.

Но это только первый шаг. Многие на нем и останавлива­ются. Вот, думают, какое дурацкое упражнение: зачем надо миллион раз печатать HELLO? Однако руководства к первым домашним компьютерам всегда начинались именно с него.

Прелесть в том, что программу можно изменять. По рас­сказам сестры, я сделал вторую версию этой программы, ра­дикально отличавшуюся от первой. Теперь на экране раз за разом появлялся текст: «САРА — ХОРОШАЯ ДЕВОЧКА». Обычно я не был способен на такие нежности, поэтому Сара была потрясена.

Сам я этого не помню. Стоило мне написать программу, как я тут же забывал о ней и приступал к следующей.

 

 

 

 

 

III.

 

Я хочу немного рассказать вам о Финляндии. В один пре­красный день в октябре небо там затягивает противной серой мглой и становится ясно, что скоро пойдет дождь. Или снег. Каждое утро, проснувшись, вы снова окунаетесь в это мрач­ное ожидание. Если идет дождь — он холодный и смывает из памяти всякое воспоминание о лете. Снег же волшебным об­разом озаряет все вокруг и настраивает вас на оптимистиче­ский лад. Беда в том, что оптимизма хватает дня на три, а снег продолжает лежать месяц за месяцем. И все эти месяцы мороз продирает до костей.

Если вам вздумается выйти из дома в январе, придется брести в сумрачной полутьме. Зима — время громоздкой, вечно сырой одежды. Срезая — как обычно — путь к авто­бусной остановке, вы падаете на школьном катке. На улицах Хельсинки вам приходится время от времени обходить поша­тывающуюся матрону, которая в сентябре была чьей-то эле­гантной бабушкой, но в январский вторник к 11 утра уже петляет по обочине после сдобренного водкой завтрака. И мож­но ли ее винить? Через 3—4 часа снова стемнеет, и заняться ей практически нечем. Мне же помогал скоротать зиму осо­бый вид спорта для закрытых помещений: программирова­ние.

Часто — но не всегда — со мной был Морфар (так мы, шведы, называем дедушку по материнской линии). Он разре­шал мне сидеть в его комнате и в свое отсутствие. Я попро­сил денег на первый компьютерный учебник. Все было на английском — приходилось расшифровывать. Трудно читать техническую литературу на чужом, не очень-то знакомом языке. Все мои карманные деньги уходили на компьютерные журналы. В одном из них мне попалась программа для азбу­ки Морзе. В отличие от остальных программ, она была напи­сана не на Бейсике. Это был просто набор чисел, которые можно было вручную перевести на машинный язык — в це­почку нулей и единиц, которые понимает компьютер.

Так я открыл, что компьютер на самом деле не знает Бей­сика. Он слушается гораздо более простого языка. Другие ре­бята играли в хоккей и катались на лыжах с родителями. Я же разбирался, как работает компьютер. Не зная, что есть программы для перевода «человеческих» чисел в машинные нули и единицы, я принялся писать программы в числовой форме и переводить их вручную. Это называется программи­рованием в машинном коде. Оно позволяет делать такие вещи, до которых иначе не додумаешься. Расширяет возможно­сти компьютера. В твоей власти оказывается все до мельчай­ших деталей. Начинаешь придумывать, как сделать то же самое чуть-чуть быстрее и занять при этом меньше места. Между тобой и компьютером исчезает барьер абстракции, и вы становитесь очень близки. Вот что такое «быть с машиной на «ты».

Мне двенадцать, тринадцать, четырнадцать... Другие ребя­та играют в футбол. Меня гораздо больше привлекает дедуш­кин компьютер. У этой машины свой собственный мир, где правит логика. Кроме меня, только у трех ребят из моего класса были дома компьютеры, и только один из них пользо­вался им так же, как я. Мы встречались с ним раз в неделю. А иногда даже оставались ночевать друг у друга. Вот и все мое общение в то время.

И я не чувствовал себя обделенным: мне было хорошо.

Это было уже после развода родителей. Папа жил в дру­гом районе Хельсинки. Он считал, что ребенок не должен за­цикливаться на чем-то одном, и записал меня в секцию бас­кетбола — своего любимого вида спорта. Вот кошмар! Я был меньше всех в команде. Через полтора сезона я устроил скандал, сказав, что бросаю секцию, что это его любимый спорт, а не мой. Мой единокровный брат Лео оказался более спортив­ным. Но зато он стал лютеранином, как и 90 процентов на­селения Финляндии. Вот тогда-то папа — непоколебимый аг­ностик — понял, что плохо справляется с ролью отца. Впер­вые это подозрение начало закрадываться у него несколькими годами раньше, когда Сара стала католичкой.

Компьютерный дедушка не отличался веселым нравом. Лысеющий и полноватый, он был типичным рассеянным профессором. Общаться с ним было непросто: он не был экс­травертом. Представьте себе математика, который уставился в пространство и не отвечает на вопросы, потому что заду­мался. И никогда не угадаешь, о чем. О комплексном анали­зе? О госпоже Саммалкорпи в другом конце комнаты? Я и сам такой — часто отключаюсь. Когда я сижу за компьюте­ром, меня очень раздражает, если кто-то пытается меня от­влечь, Туве есть что сказать по этому поводу.

Самые яркие воспоминания о Морфаре связаны у меня не с его компьютером, а с его красным домиком. Раньше в Хельсинки было принято иметь маленькую летнюю дачу, ко­торая могла состоять всего из одной комнаты метров на 15—20. Такие домики стоят на маленьких участках (может быть, не больше сотки), и люди ездят туда ковыряться в саду. Обычно у них есть квартира в городе и такая вот дачка, где растет картошка, несколько яблонь или розовые кусты. Дачи чаще бывают у пожилых, потому что молодые все время на работе. Садоводы включаются в нелепые соревнования по по­воду своих посадок. Морфар посадил в саду мою яблоню. Не­большой саженец. Возможно, она и сейчас там, если только завистливые соседи не срубили ее, прокравшись на участок под покровом краткой летней темноты.

Через четыре года после того, как Морфар познакомил меня с компьютерами, у него случился инсульт и его наполо­вину парализовало. Это стало для всех большим потрясением. Но хотя он провел в больнице около года и был моим самым близким родственником, меня это не очень коснулось. На­верное, это была защитная реакция или юношеский эгоизм.

Он стал совершенно другим человеком, и мне не нравилось его навещать. Я ходил к нему раза два в месяц. Мама бывала чаще. И сестра тоже. Сара вообще рано взяла на себя роль семейной сестры милосердия.

Когда дедушка умер, его компьютер переехал жить ко мне. Это практически не обсуждалось.

 

 

 

 

 

IV.

 

Давайте на минуту заглянем в прошлое.

Сейчас Финляндия может быть суперсовременной стра­ной, но столетия назад она была всего лишь перевалочным пунктом для викингов на их «торговом» пути в Константино­поль. Позднее, когда соседи-шведы надумали усмирить фин­нов, они прислали английского епископа Генри, который приехал в 1155 году как посланец католической церкви. Мис­сионерская деятельность шведов объяснялась тем, что они рассчитывали с помощью финских крепостей отражать атаки русских. В конце концов шведы победили нашего восточного имперского соседа и подчинили себе Финляндию. В следую­щие столетия шведам предлагались земельные наделы и нало­говые льготы, чтобы увеличить население финской колонии. Шведы владели ситуацией до 1714 года, когда Россия на семь лет взяла верх. Потом шведы отвоевали свою колонию обрат­но и не отдавали до 1809 года, когда Россия напала на Фин­ляндию уже вместе с Наполеоном. После этого Финляндия находилась под властью России вплоть до коммунистической революции 1917 года. В настоящее время потомки древних шведских иммигрантов составляют 350 тысяч шведскоговорящих жителей, или около пяти процентов населения страны.

Включая мою чокнутую семейку.

Прадедушка моей матери был сравнительно небогатым фермером из Яппо, небольшого поселения вблизи города Васы. У него было шесть сыновей, и по крайней мере двое из них стали докторами наук. Вот какие возможности имеет каждый житель Финляндии. Да, долгие зимние вечера и необ­ходимость снимать обувь при входе в дом могут свести с ума. Но зато университетское образование в стране бесплатное. Не то что в США, где многие дети растут с ощущением безысходности. Одним из тех шести сыновей был мой дедушка Лео Вальдемар Тёрнквист, который приобщил меня к компь­ютерам.

Еще был дедушка с папиной стороны. Фамилию Торвальдс он изготовил сам, используя в качестве подручного материала свое второе имя. При рождении его назвали Оле Торвальд Элис Саксберг. Он родился без отца (Саксберг — девичья фамилия его матери) и потом получил фамилию Каранко от человека, за которого моя прабабушка вышла замуж. Фарфар (папин папа) настолько не любил своего отчима, что сменил фамилию. К слову «Торвальд» он добавил букву «с», чтобы придать фамилии более солидное — как ему казалось — зву­чание. Само по себе «Торвальд» означает «владения Тора». Уж лучше бы он создавал фамилию с нуля, а не занимался переделками: добавление «с» лишает слово исходного смысла и сбивает с толку как шведов, так и финнов, которые не мо­гут понять, как, черт возьми, произносить эту фамилию. Они и писать-то ее хотят не Torvalds, a Thorwalds. В мире всего 21 Торвальдс, и все мы — родственники. Все сталкиваемся с этой «фамильной» проблемой.

Возможно, именно поэтому в Сети я всегда выступаю просто как «Линус». С «Торвальдсом» слишком много пута­ницы.

Этот дедушка не преподавал в университете. Он был жур­налистом и поэтом. Сначала он работал главным редактором городской газеты в небольшом городке в ста километрах к за­паду от Хельсинки. Потом его уволили за слишком регуляр­ное употребление спиртных напитков в рабочее время. Их с бабушкой брак распался. Он переехал на юго-запад Финлян­дии в город Турку, снова женился, стал в конце концов глав­ным редактором местной газеты и опубликовал несколько поэтических сборников, хотя проблемы с алкоголем у него остались на всю жизнь. На Рождество и на Пасху мы навещали его. И бабушку тоже. Фармор (так по-шведски называет­ся папина мама) Марта живет в Хельсинки и знаменита свои­ми потрясающими блинчиками.

Фарфар умер пять лет назад.

Скажу честно — я не прочел ни одной из его книг. Отец любит сообщать об этом совершенно посторонним людям.

Моя семья кишмя кишит журналистами. Легенда гласит, что один из моих прадедушек, журналист и писатель Эрнст фон Вендт, был на стороне белых и в 1917 году, во время финской гражданской войны после отделения от России, его арестовали красные. (Сознаюсь снова: его книжек я тоже не читал и, говорят, не много потерял.) Мой отец Нильс (все зовут его Нике) — теле- и радиожурналист, со студенческих лет (60-е годы) бывший активным членом компартии. Его политические взгляды сформировались, когда он узнал о звер­ствах, творившихся в Финляндии в отношении сочувствую­щих коммунистам. Теперь, спустя несколько десятилетий, он признает, что его энтузиазм в отношении коммунизма был несколько наивен. С моей матерью Анной (ее все зовут Микке) он познакомился в 60-е годы, во времена их бунтарского студенчества. По его рассказам, они встретились на загород­ной прогулке членов шведского студенческого клуба, в кото­ром он был президентом. В борьбе за внимание моей матери у него был соперник, и при подготовке к возвращению в Хельсинки отец поручил этому сопернику следить за посад­кой в автобус. Воспользовавшись случаем, отец занял место рядом с матерью и пригласил ее на свидание. (А некоторые говорят, что я семейный гений!)

Я родился в перерыве между студенческими митингами, скорее всего под песни Джони Митчел. Семейным гнездыш­ком нам служила комната в квартире бабушки с дедушкой. Моей первой колыбелью стала корзинка для белья. К счастью, тот период мне плохо запомнился. Когда мне было месяца три, папа предпочел отправиться в армию на положенные одиннадцать месяцев вместо того, чтобы сесть в тюрьму за отказ от службы — по-видимому, по антивоенным убежде­ниям. Он стал таким хорошим солдатом и метким стрелком, что его часто отпускали на выходные домой. Семейная леген­да гласит, что мою сестру Сару зачали как раз во время тако­го отпуска. В свободное от двух белоголовых малышей время мама работала редактором в международном отделе Финско­го агентства новостей. Сейчас она работает художественным редактором.

Я чудом избежал семейной журналистской стези. У Сары собственное бюро переводов: она переводит новостные ре­портажи и одновременно работает в Финском агентстве но­востей. У моего единокровного брата Лео Торвальдса видеоуклон — он хочет снимать фильмы. Поскольку почти все мои родственники — журналисты, я считаю себя вправе шутить с репортерами о том, что знаю, какие они козлы. Я понимаю, что выгляжу при этом законченным хамом, но в нашем доме в Финляндии постоянно толклась куча репортеров, которые ни перед чем не останавливались, чтобы заполучить историю, или выдумывали историю от начала до конца, или просто все­гда были слегка навеселе. Точнее: весьма навеселе.

Вот когда приходилось отсиживаться в своей комнате. Или когда у мамы было плохое настроение. Мы жили в двух­комнатной квартире на втором этаже ничем не примечатель­ного бледно-желтого здания на Стора-Робертсгатан в Рёдбергене, небольшом районе недалеко от центра Хельсинки. У Са­ры и ее несносного старшего братца была общая спальня. Рядом с домом рос небольшой парк, названный в честь мест­ных пивоваров — Синебрюхоффским. Это всегда казалось мне странным, однако чем лучше назвать баскетбольный ста­дион в честь фирмы, производящей офисное оборудование? (Поскольку однажды в этом парке видели кота, у нас в семье его всегда называли Кошачий парк.) Там был пустующий домишко, в котором собирались голуби. Парк стоял на холме, и зимой там было хорошо кататься на санках. А еще мы игра­ли в зацементированном дворе позади нашего пятиэтажного дома и на его крыше. Когда мы играли в прятки, увлекатель­нее всего было вскарабкаться по лестнице на крышу.

Но никакие развлечения не могли сравниться с компью­тером. Когда дома есть компьютер, можно сидеть за ним всю ночь напролет. Обычно мальчишки по ночам «читают» под одеялом «Плейбой». Я же вместо этого прикидывался спя­щим, дожидался, пока мама уйдет, вскакивал и усаживался за компьютер. Это было еще до появления чатов.

«Линус, иди есть!» Иногда я вообще не выходил. Мама го­ворила своим друзьям-журналистам, что я настолько непри­хотливый ребенок, что мне для счастья достаточно чулана с компьютером, куда время от времени закидывают пачку ма­карон. Она была недалека от истины. Никто не боялся, что этого ребенка похитят. (А интересно, кто-нибудь бы это за­метил?) Когда компьютеры были проще, они больше подхо­дили детям: любой юный энтузиаст — вроде меня — мог поковыряться внутри. В наше время компьютеры — как и ав­томобили — становятся все сложнее и людям все труднее развинчивать их, чтобы разобраться в устройстве. Когда вы в последний раз делали со своей машиной что-то посложнее за­мены масляного фильтра?

Теперь, вместо того чтобы копаться в компьютере, дети целыми днями играют в компьютерные игры и совсем теря­ют голову. Вообще-то в самих играх нет ничего ужасного. Многие мои ранние программы были игровыми.

В одной из них можно было управлять маленькой подлод­кой в гроте. Идея тут самая стандартная. Мир кругом дви­жется, наплывает на тебя, а ты — подлодка, и тебе нужно уворачиваться от страшных рыбин и не налетать на стенки грота. Реально в игре перемещается только подводный мир. Рыбы движутся вместе с ним. И чем дальше, тем быстрее. А грот становится все уже и уже. Выиграть здесь невозмож­но, но соль была не в этом. Мне нравилось поиграть в новую игру недельку, а потом перейти к следующей. Главное — на­писать программу, которая все это делает.

Были у меня и другие игрушки: самолеты, корабли, маши­ны и паровозики. Однажды папа купил дорогую немецкую железную дорогу. Сказал, что у него самого такой никогда не было и что в нее хорошо играть вместе с сыном. Игрушка и правда неплохая, но с компьютерными прелестями не срав­нить. Иногда меня лишали доступа к компьютеру, но не за то, что я проводил за ним слишком много времени, а за ка­кие-то другие провинности, например, за ссоры с Сарой. В школьные годы мы постоянно соперничали, особенно в учебе.

Любое соревнование идет на пользу. Если бы я постоянно не дразнил Сару, она никогда бы не стала в пику мне сдавать шесть выпускных экзаменов вместо положенных в Финлян­дии пяти. С другой стороны, благодаря Саре я сносно знаю английский. Она всегда надо мной издевалась за то, что я го­ворил на финско-английском. Вот я и выучил английский как следует. Мать тоже дразнила меня, но по большей части за то, что я мало интересовался одноклассницами, которые при­ходили позаниматься с «математическим гением».

Иногда мы жили с папой и его подругой, иногда Сара жила у папы, а я — у мамы. Кстати, в шведском языке нет эквивалента понятию «развалившаяся семья». Из-за развода у нас было мало денег. Мне врезалось в память, как мама пе­риодически сдавала в заклад свою единственную ценность — акцию Хельсинкской телефонной компании, которая посту­пала в распоряжение каждого владельца телефона. Акция стоила долларов пятьсот, и зачастую, когда дела шли совсем плохо, маме приходилось относить сертификат в заклад. Пом­ню, как однажды ходил с ней вместе и как мне было не по себе. (Теперь я — член совета директоров той самой компа­нии. Это единственная в мире компания, где я вхожу в совет директоров.) Еще мне было не по себе, когда я накопил боль­шую часть денег на покупку своих первых часов, а потом ма­ма хотела, чтобы я попросил у дедушки недостающую сумму.

Одно время мама работала по ночам, и мы с Сарой долж­ны были ужинать самостоятельно. Предполагалось, что мы пойдем в магазин на углу, где у семьи был кредит, и купим продуктов. Вместо этого мы покупали сласти, а потом я до­поздна наслаждался компьютером. Другие бы на моем месте радовались, что можно достать «Плейбой» из-под одеяла.

Вскоре после того, как у дедушки случился удар, Мормор потеряла способность жить самостоятельно. Она была прико­вана к постели в доме для престарелых из-за своей, как она

выражалась, «придурковатости». Когда она пробыла в больни­це два года, мы переехали в ее квартиру. Квартира располага­лась на первом этаже солидной старинной постройки россий­ских времен на Петерсгатан, рядом с живописным примор­ским парком. Там была маленькая кухня и три комнаты. Саре досталась самая большая. Диковатый подросток, которому достаточно было темного чулана и пачки макарон, оказался в самой маленькой. Я повесил на окна плотные черные занавес­ки, чтобы внутрь не проникал солнечный свет. Компьютер притулился на маленьком столике возле окна, в полуметре от моей постели.

 

 

 

 

 

Я имел весьма смутное представление о Линусе Торвальдсе, когда весной 1999 года редактор воскресного журнала «San Jose Mercury News» поручил мне написать о нем очерк. Linux вошла в моду за год до этого, когда целая группа компаний, начиная с Netscape, взяла на вооружение либо понятие открытых исходников, либо саму систему. Не то чтобы я особенно следил за событиями. Но в начале 90-х я редактировал журнал, посвященный Unix и открытым исходникам, поэтому в моем мозгу всплывали какие-то отдаленные ассоциации. Согласно этим воспоминаниям Линус был финским студентом, который в домашних условиях написал мощную версию Unix и бесплатно распространял ее по Интернету. Это не вполне соответствовало действительности. Редактор позвонил мне, потому что Линус только что стал гвоздем программы на выставке Linux в Сан-Хосе и собрал толпы народу. Он дал мне задание со словами: «У нас тут, э-э-э, в Санта-Кларе живет звезда мирового масштаба», и для затравки переслал по факсу газетные репортажи.

За два года до этого Линус переехал в Кремниевую Долину и теперь работал в еще сохранявшей таинственность корпорации Transmeta, которая уже несколько лет занималась разработкой микропроцессора, призванного перевернуть отрасль. При этом ему было разрешено выполнять весьма обширные обязанности главного разработчика Linux и конечного арбитра в отношении всех вносимых в систему изменений. (Благодаря своим последователям он был официальным владельцем товарного знака Linux.) И у него еще было время ездить по свету и служить символом процветающего движения открытых исходников.

Он стал как бы народным героем. Если Билл Гейтс, излюбленный объект всеобщих нападок, купался в роскоши в своей райской долине, то Линус с женой и двумя малышками делил дом на две семьи с соседями в Санта-Кларе. По-видимому, его ничуть не волновали сказочные богатства, лившиеся потоком на толпы менее талантливых программистов. Само его существование заставляло теряться в догадках помешанных на акциях обитателей Кремниевой Долины: как такой умный человек может быть настолько не заинтересован в богатстве?

У Линуса нет секретарей, он не прослушивает сообщения голосовой почты и редко отвечает на электронные письма. Я звонил ему несколько недель подряд, но когда дозвонился, то легко получил согласие на интервью в ближайшее удобное для него время, а именно месяц спустя, в мае 1999-го. У меня есть профессиональная привычка: ставить интервьюируемых в сложное положение, поэтому я решил, что в качестве фона для моего очерка лучше всего подойдет финская сауна. Во взятом напрокат мустанге со съемным верхом, посадив за руль фотографа, мы отправились в Санта-Круз, в лучшую, как мне сказали, сауну побережья, которая располагалась на территории, оккупированной последователями «Нового века» («Новый век» (New Age) — популярное в Америке оккультное дви­жение. — Прим. Пер) и нудистами.

Линус с открытой банкой кока-колы в руках появился из недр Transmeta, расположившейся в безымянном офисном комплексе Санта-Клары. На нем была программистская униформа: джинсы, футболка с конференции и неизменный набор носки плюс сандалии, который он полюбил, по его словам, еще до встречи с первым программистом. «Должно быть, это просто врожденный программистский инстинкт», — объяснил он мне свой выбор.

Когда мы уселись на заднее сиденье, я для разминки спросил, настраивая диктофон: «Вы из семьи технарей?»

«Нет, большинство моих родственников — журналисты, — ответил он и добавил: — Поэтому я в курсе, какие вы все козлы».

Но это не прошло ему даром.

«А, так вы из козлов?» — парировал я.

Лучший программист мира смеялся так бурно, что прыснул струей кока-колы за шиворот фотографу-шоферу. От хохота он стал просто пунцовым. Так начался тот знаменательный вечер.

Дальше — больше. Финны — настоящие фанаты своих саун, а он не был в сауне уже года три. Бледная голая суперзвезда в запотевших очках сидела на самой верхней полке с прилипшими к лицу светлыми волосами; пот струился по его, как я напишу позднее из чистого дружелюбия, «намечающемуся брюшку». Его окружали загоревшие, погруженные в однообразные разглагольствования сантакрузовцы со всеми свойственными «Новому веку» завихрениями, а он, казалось, не обращал на них никакого внимания и с энтузиазмом демонстрировал мне особенности настоящей сауны. На его лице блуждала блаженная улыбка.

Я убежден, что по большей части жители Кремниевой Долины счастливее всех остальных людей. Во-первых, они находятся у пульта экономической революции. Еще важнее то, что они — и в Новой долине, и в Старой — становятся непереносимо богатыми. Но люди там никогда не улыбаются, по крайней мере за пределами офисов своих биржевых агентов.

Большинство прославленных знатоков технологий — да и непрославленных тоже — стремятся сразу же дать вам понять, насколько они гениальны. И что они играют решающую роль в очень важном деле — не сравнить с какой-нибудь борьбой за мир и прочей ерундой. С Линусом все было не так. Полное отсутствие эгоцентризма совершенно обезоруживало и выгодно выделяло его среди напыщенной элиты Кремниевой Долины. Казалось, Линус выше всего этого. Выше адептов «Нового века». Выше миллиардеров компьютерной отрасли. Он походил не столько на северного оленя, ослепленного фарами международной известности, сколько на восхитительного пришельца, телепортированного на Землю, чтобы показать нам всю нелепость нашего эгоизма.

Мне показалось, что он почти нигде не бывает.

По словам Линуса, существенной частью ритуала посещения сауны служат последующие посиделки с пивом и разговорами о положении в мире. Поэтому мы заранее припасли в кустах несколько банок «Фостерса». С этими банками мы уселись в джакузи, чтобы расслабиться, пока фотограф будет делать снимки. Линус неожиданно оказался весьма подкован в истории американского бизнеса и в международной политике. По его мнению, для Соединенных Штатов было бы лучше, если бы американские корпорации и политические партии переняли у европейских политиков свойственный тем дружелюбный стиль. Линус сполоснул очки в джакузи, заметив, что вообще-то они ему не очень нужны, но он начал их носить еще подростком, надеясь зрительно уравновесить свой носище. В это время пришла одетая служительница и строго потребовала сдать наше пиво, недопустимое в этой свободной от алкоголя зоне.

Нам оставалось только принять душ, одеться и найти кафе, где можно было бы закончить разговор. Большинство обитателей Кремниевой Долины охвачены неким религиозным экстазом. Они настолько увлечены своим бизнесом, убойным приложением или ИТ-отраслъю, что для них ничего больше не существует. Бесконечный поток самовосхвалений, который заменяет им диалог, невозможно прервать. Мы же сидели на солнышке в маленькой пивоварне, потягивая отвратительный ячменный напиток, и Линус заливался канарейкой, признаваясь в любви к классическому року и Дину Кунтцу, обнаруживая свою слабость к дурацким комедиям положений и открывая семейные тайны.

У него нет особого желания вращаться среди богатых и могущественных. Я спросил Линуса, что бы он хотел сказать Биллу Гейтсу, но он не выразил ни малейшего желания вообще с ним встречаться. «Нам не о чем будет разговаривать, — пояснил Линус. — Меня совершенно не интересует та сфера, в которой он лучше всех в мире. А его не интересует то, в чем я, возможно, лучше всех. Я не могу ему ничего посоветовать в бизнесе, а он мне — в программировании».

На обратном пути через горы в Санта-Клару нас обогнал черный джип «Чероки». Его пассажир крикнул: «Привет, Линус!», и вытащил «мыльницу», чтобы заснять своего улыбавшегося на ветру кумира на заднем сиденье мустанга с открытым верхом.

Неделю спустя я пришел к нему в дом во время купания детей. Он как раз выудил из ванны свою белоголовую годовалую дочку и искал, куда ее пристроить, пока он будет вылавливать двухлетнюю блондинку. Линус вручил младшую мне, и она немедленно завопила. Из соседней комнаты прибежала на помощь его жена Туве. Она очень просто держится, приятна в общении, и на лодыжке у нее вытатуирован чертополох. Вскоре все мы уселись читать девочкам на ночь книжки на шведском и английском языках. Потом мы стояли в гараже среди нераспакованных вещей, и Торвалъдсы обсуждали невозможность покупки в Кремниевой Долине «настоящего дома с настоящим двором». Они говорили об этом без всякой горечи.

Самое поразительное, что они не чувствовали комизма ситуации.

Вскоре мы прихватили банки «Гиннесса» и уселись смотреть шоу Джея Лено. Вот тогда-то я и понял, что нужно писать книгу

 

 

 

 

 

 

V.

 

Следующие четыре года я провел за компьютером.

Нет, ну в школу-то я, конечно, ходил. В гимназию Норсен — самую центральную из пяти шведских школ Хельсин­ки. Она была ближе всего к моему дому. Математика и физи­ка меня интересовали и поэтому давались легко. Но если требовалось механическое запоминание — я сразу терял интерес к предмету. Поэтому история вызывала тоску, если нужно было назвать год битвы при Гастингсе, но становилась инте­ресной, когда обсуждались экономические факторы развития страны. То же и с географией. Ну кого волнует, сколько че­ловек живет в Бангладеш? Конечно, если подумать, таких найдется немало. Но лично мне гораздо легче было не ухо­дить в свои компьютерные грезы, когда мы изучали что-то поинтереснее сухих цифр. Муссоны, например, или почему они возникают.

Физкультура — это особая песня. Наверное, любому ясно, что я не был самым спортивным парнем страны. Кроме того, верьте — не верьте, я был в то время тощим. Для гимнасти­ки это неплохо, но когда мы играли в футбол или хоккей, мне лучше было на урок не ходить.

Оценки у меня были соответствующие. В Финляндии можно получить от 4 до 10. Вот у меня и были десятки, а иногда девятки, по математике, физике, биологии и другим предметам, а по физкультуре — семерки. Однажды даже шестерка. И по столярному делу я как-то получил шесть. Там я тоже не блистал. Другие ребята хранят на память об уроках столярного дела красивые подставки для салфеток или табу­ретки. У меня же от них остались одни занозы. Здесь пора сказать, что замечательные качели на нашем заднем дворе, где дочки проводят столько счастливых часов, построил мой тесть.

Моя гимназия не была спецшколой для особо одаренных, каких полно в каждом американском городе. В Финляндии это не принято. В финских школах хороших учеников не от­деляют от плохих. Зато у каждой школы есть своя специали­зация, какой-то особенный предмет, которого нет ни в одной другой. В гимназии Норсен это была латынь. Мне нравилось учить латынь. Больше, чем финский или английский.

Жаль только, что это мертвый язык. Вот было бы здорово на латыни рассказывать анекдоты или обсуждать проблемы создания операционки.

Еще мне нравилось сидеть в кофейне около школы. Там собиралась определенная компания, в основном те, кто не прятался за школой с сигаретами. Я шел туда, если прогули­вал физкультуру или если между занятиями выдавалось «ок­но».

Кофейня служила приютом для ботаников со времен лога­рифмических линеек. Кроме того, только там ученикам от­пускали в кредит. То есть ты делал заказ, а они вели список всего, что ты съел и выпил, а потом, когда у тебя были день­ги, ты за все платил. Зная пристрастие финнов к техническим новшествам, не удивлюсь, если теперь все это вводится в базу данных.

Я заказывал всегда одно и то же: кока-колу и пончик. Сразу видно, что уже с юных лет я был фанатом здорово­го питания.

Учился я, вообще говоря, лучше своей сестры Сары, кото­рая была более общительной, более миловидной, легче сходи­лась с людьми и которой, я должен добавить, заказали пере­вод этой книги на шведский. Но в итоге она меня обошла, потому что сдала больше экзаменов. У меня были более узкие интересы. Я был признанным математиком.

И девочек я приводил домой, только когда они хотели позаниматься. Это было не так уж часто, и я никогда не был инициатором, но отец питает иллюзии, что заниматься они хотели не только математикой. (По его мнению, они купи­лись все на ту же формулу: значительный нос = значительный мужчина.) Если они рассчитывали на какие-то активные дей­ствия с моей стороны, то явно не на того напали. Я просто понятия не имел, на что они намекали, предлагая «поласкать­ся». Я много времени возился с соседским семикилограммо­вым котом, и больше меня никого ласкать особо не тянуло.

Я был чистой воды хакер. Без вопросов. Причем сексуаль­ными хакеров стали считать позже. Точнее, не сексуальными, а прикольными. Я же был не просто хакером, но еще и за­стенчивым хакером. Или это уже тавтология?

Итак, я сидел за компьютером и был абсолютно счастлив.

На выпускной вечер в Финляндии надевают пушистую бе­лую шапку с черной лентой. Всем торжественно вручают ди­пломы, а потом выпускники расходятся по домам, где их ждут родственники с шампанским, цветами и тортом. А еще весь класс собирается на вечер в местном ресторане. У нас все это было, и, наверное, мне было весело, но ничего особен­ного мне не запомнилось. А вот спросите меня о технических характеристиках моего компьютера с процессором 68008, и я их вам отбарабаню без запинки.

 

 

 

 

 

VI.

 

Первый год моей учебы в университете прошел довольно успешно. Я умудрился набрать необходимое количество заче­тов (в Финляндии это называется «учебными неделями»). Это был единственный такой год. То ли новая среда меня вдохновила, то ли возможность глубоко погрузиться в пред­меты. А может, мне просто больше нравилось учиться, чем участвовать в дружеских попойках, с ритуальной регулярно­стью обливая приятелей блевотиной. Одним словом, не знаю, почему этот первый год мне так удался, но будьте спокой­ны — больше это не повторилось. Моя университетская карьера быстро вошла в крутое пике.

В то время я еще не определился со специализацией. В кон­це концов в качестве главного предмета я выбрал компьюте­ры, а в дополнение взял математику и физику. С этим были проблемы, потому что, кроме меня, компьютерами во всем Университете Хельсинки занялся всего один шведскоговорящий студент — Ларе Вирцениус. Мы оба вступили в «Спектрум» — общество шведских студентов; и это оказалось очень интересно. Все члены клуба изучали точные науки (фи­зику, химию). Расшифровываю: общество было чисто муж­ское.

Но мы делили помещение с таким же объединением био­логов, психологов и студентов аналогичных специальностей. Это давало нам возможность общаться с женским полом, как бы неловко это ни выходило у некоторых из нас. А точнее — у всех.

«Спектрум» во многом следовал атрибутике американских студенческих обществ. Хотя жили мы врозь и не обязаны бы­ли общаться с теми, кого не интересовала наука. Каждую среду у нас были вечеринки — там я и научился отличать пльзенское пиво от эля. Изредка проводились соревнования по поглощению водки. Но все это скорее относится к более поздним годам моей университетской жизни. А жизнь эта была долгой: я проучился в университете целых восемь лет, закончив его всего лишь со степенью магистра. (Если не счи­тать звания почетного доктора, которое университет присво­ил мне в июне 2000 года.)

Но тот первый год — это нескончаемая череда трамвай­ных рейсов между учебными аудиториями и моей комнатой, в которой громоздились горы книг и компьютерных деталей. Я то читал фантастические боевики Дугласа Адамса, то бросал книгу на пол и брался за учебник физики. Потом скатывался с постели и садился за компьютер писать программу для но­вой игры. Кухня была под боком, и время от времени я брел туда за чашкой кофе или кукурузными хлопьями.

Сестра могла быть поблизости или выйти прогуляться с друзьями. А могла вообще жить в это время у отца. И мать то ли дома, то ли на работе, а может, тусуется со своими друзьями-журналистами. Иногда ко мне приходил приятель, и мы, уместившись в кухне перед телевизором, пили чашку за чашкой чай, смотрели передачи MTV про Бивиса и Батхеда на английском языке и все собирались пойти поиграть в сну­кер (разновидность бильярда.) — да холодно было выходить из дома.

И — ура! — никакой физкультуры.

Зато на следующий год физкультуры у меня было в избыт­ке. Весь год. После призыва в финскую армию. Многие парни идут в армию сразу после школы. Мне же показалось разум­нее вначале проучиться год в университете.

В Финляндии вам предоставляется выбор: восемь месяцев служить в армии или провести год на общественных работах. Если у вас есть уважительные религиозные или еще какие причины, то можно избежать и того и другого. У меня таких причин не было. И общественные работы меня не привлекали.

Я был бы не против помочь обществу, но боялся, что об­щественные работы еще скучнее, чем армия. Сам удивляюсь своей простоте. Но все говорят, что если заранее не подыс­кать себе местечко для общественных работ, то пошлют заниматься какой-нибудь ерундой. И я не смог бы отказаться по убеждениям. Хотя я с удовольствием увильнул бы от ис­полнения своего гражданского долга, совесть у меня все-таки есть. Когда дело доходит до горячего, у меня нет предубежде­ний против стрельбы и убийств.

Если выбрать военную службу, то здесь опять-таки две возможности. Можно стать на восемь месяцев рядовым, а можно пойти на офицерские курсы и прослужить одинна­дцать месяцев офицером. Я подумал, что офицером быть чуть интереснее, несмотря на дополнительные 129 600 минут. А может оказаться и полезнее.

Вот таким образом ваш весивший тогда 54 килограмма герой стал вторым лейтенантом резерва финской армии. Моя задача состояла в управлении огнем. Не бог весть какая хит­рость. Тебе дают координаты для тяжелой артиллерии. Смотришь по карте, где ты, а потом проводишь триангуляцию к тому месту, куда надо стрелять. Вычисляешь координаты и передаешь их по радио или по телефонному кабелю, который сам же и помог проложить. Указываешь артиллерии, куда стрелять.

Помню, перед тем как пойти в армию, я очень нервни­чал — не знал, что меня там ждет. Некоторые могут спро­сить про армию у старшего брата или еще у кого-то, чтобы не мучиться неизвестностью. Мне же спросить было не у ко­го. Ясно, конечно, что ничего веселого в армии нет. Это об­щее мнение всех, кто там побывал. Но я не знал, как именно все будет, и это меня беспокоило. Примерно такое же чувст­во я испытываю, ожидая реакции читателей на эту книгу.

Для меня самым трудным в армии было ходить по лесам Лапландии с тоннами (как мне казалось) кабеля. Да что ка­залось — так оно и было! До начала офицерских курсов тебя заставляют бегать с огромным мотком кабеля на животе и

двумя на спине. И бежать надо километров пятнадцать. А ино­гда просто стоишь и ждешь, что будет дальше.

Или долго-долго идешь на лыжах к месту, где надо раз­бить палатку. Вот когда я понял, что если бы бог планировал поставить нас на лыжи, то он/она/оно снабдил(а/о) бы нас удлиненными стеклопластиковыми пластинами вместо ступней. Отсюда вовсе не следует, что я верю в бога.

Чтобы поесть, надо сначала поставить палатку и разжечь костер. Холодно, голодно, ты устал — потому что не спал два дня. Я слышал, некоторые платят большие деньги за подоб­ные приключения на свежем воздухе, чтобы «закалить волю». Им бы стоило просто пойти в финскую армию.

Конечно, такие марафоны проводились не часто, но они были. Я подсчитал, что за одиннадцать месяцев службы в ар­мии провел в лесу больше ста дней. Финляндия полна лесов: ими покрыто 70 процентов территории страны. У меня было ощущение, что я побывал возле каждого дерева.

В качестве офицера я управлял огнем пятерки солдат. Это просто значит, что нужно быть в курсе происходящего и ста­раться представить ситуацию сложнее, чем она есть на самом деле. Но это не очень увлекательно, и я был скверным коман­диром. Особенно плохо мне давалась отдача приказов. Я хо­рошо подчинялся приказам — тут главное не принимать их на свой счет. Но я не считал целью своей жизни сделать все как можно лучше.

Не тот случай.

Я уже говорил, какая холодрыга в Лапландии?

Честно говоря, в тот момент я просто ненавидел армию. Но некоторым вещам стоит только закончиться, и они мгно­венно превращаются в чудесные воспоминания. Армейская служба из их числа.

Кроме того, теперь мне до конца жизни есть о чем пого­ворить с любым финном. Некоторые даже считают, что это главная причина всеобщей воинской обязанности в стране: надо дать финнам неисчерпаемую тему для разговоров за пи­вом. Общее несчастье их объединяет. Служат они с отвраще­нием, но потом с удовольствием об этом вспоминают.

 

 

 

 

 

VII.

 

Раз уж об этом зашла речь, я хочу рассказать еще немного о Финляндии. У нас, наверное, больше северных оленей, чем в любом другом месте на Земле. Существенная доля алкого­ликов и поклонников танго тоже наша. Каждый, кто провел в Финляндии зиму, поймет истоки повсеместного пьянства. Для любителей танго оправдания нет, но они, к счастью, со­средоточены в основном в маленьких городках, куда можно и не соваться.

Недавнее исследование показало, что финские мужчины самые плодовитые в Европе. Должно быть, это из-за обилия съеденной оленины или часов, проведенных в сауне. В этой стране саун больше, чем автомобилей. Никто не знает, как зародился этот культ, но по традиции во многих местах сауну строят прежде, чем дом. В многоквартирных домах сауна час­то располагается на первом или последнем этаже, и каждой семье выделяется свое персональное время — например, в четверг с 7 до 8 вечера (четверг и пятница часто бывают бан­ными днями). Так можно избежать риска встретить своих соседей в голом виде. Однажды я листал англоязычный путе­водитель по Финляндии, в котором очень подробно разъясня­лось, что финны никогда не занимаются в саунах сексом и что они будут потрясены до глубины души, если узнают, что кто-то совершил подобное святотатство или хотя бы помыс­лил о нем. Читая это, я не мог удержаться от смеха, потому что сауна — совершенно нейтральная часть финского дома. Авторы путеводителя могли бы с таким же успехом предупреждать туристов не заниматься сексом на кухонном полу. Здесь не о чем говорить. В глухих местах в саунах рожали де­тей, потому что больше нигде не было горячей воды, и со­гласно некоторым традициям в сауну приходят умирать. Все это, кстати, не относится к моей семье, — она к сауне до­вольно равнодушна.

Есть и другие особенности, которые отличают финнов от других представителей человеческого рода. Например, молча­ливость. Здесь не принято много разговаривать. Люди просто стоят кружком и молчат. Еще одно правило, которое не рас­пространяется на мою семью. Я бы назвал нас «нетрадицион­ными».

Финны стойко переносят несчастья. Молчаливое страда­ние и непреклонная твердость — вот что помогло нам вы­жить, несмотря на российское господство, череду кровавых войн и поганую погоду. Но в наше время это смотрится не­сколько странно. Немецкий писатель Бертольт Брехт, которо­го во время Второй мировой войны занесло в Финляндию, сделал свое знаменитое наблюдение о пассажирах на желез­нодорожной станции, которые «молчали на двух языках». При первой же возможности он — через Владивосток — уе­хал в США.

Даже сегодня в баре любого финского города чаще всего можно увидеть мужчин с каменными лицами, сидящих по­рознь и уставившихся прямо перед собой. В Финляндии при­нято уважать право каждого на частную жизнь — еще одна важная особенность, поэтому никому не придет в голову по­дойти и завязать разговор с незнакомцем. В этом есть какая-то загадка. На самом деле финны очень дружелюбны. Но не­многим довелось это узнать.

Насколько я понимаю, в лесбийских барах атмосфера го­раздо более компанейская.

Поскольку финны не переносят разговоров лицом к лицу, страна является идеальным рынком для мобильных телефо­нов. Мы отнеслись к этим новым устройствам с энтузиазмом, неслыханным в других странах. Можно сомневаться, какая страна лидирует по числу северных оленей на душу населения. Если подумать, тут вперед может вырваться Норвегия. Но нет сомнений, в какой стране мира больше всего мобиль­ных телефонов на каждого мужчину, женщину и ребенка. В Финляндии поговаривают об их имплантации прямо в тело новорожденного.

И используют их разнообразнее, чем где бы то ни было. Финны постоянно посылают друг другу текстовые сообщения или используют мобильные телефоны вместо шпаргалок на экзаменах в школе: пошлешь вопрос другу и ждешь от него текстового сообщения. Еще мы используем телефоны как калькуляторы — а ведь большинство американцев даже не подозревают о такой возможности. Очевидно, следующим шагом будет телефонный диалог с посетителем, одиноко си­дящим за соседним столиком в кафе. Nokia имеет феноме­нальный успех; со времен изобретения сауны ничто не меня­ло Финляндию так, как мобильные телефоны.

Вообще-то неудивительно, что мобильные телефоны полу­чили в Финляндии такой теплый прием. Страна всегда быст­ро и охотно перенимала все технические новинки. Напри­мер, в Финляндии как нигде распространена электронная оп­лата счетов и вообще выполнение всех банковских операций. Причем это далеко не те скучные псевдоэлектронные банки, что мы видим в США. В Финляндии больше подключенных к Интернету компьютеров на душу населения, чем в любой другой стране. Некоторые относят такую высокую техниче­скую грамотность на счет развитой системы образования — в Финляндии самый высокий уровень грамотности населения и бесплатное университетское образование, в результате чего средний студент торчит в университете по 6—7 лет. Или — как я — все восемь. Когда проводишь в университете такой большой кусок жизни, трудно ничему не выучиться. Другие считают, что технический прогресс стал бурно развиваться в результате усовершенствования транспортной инфраструкту­ры, проведенного в рамках послевоенных репараций России. Третьи полагают, что это объясняется однородностью населе­ния (иной раз непереносимой).

 

 

 

 

 

 

 

Мы с Линусом сидим за столом в гостиной. Мы только что вернулись из парка аттракционов, где гоняли на автодроме и стреляли в тире. Туве разгружает продукты. Патриция с Даниелой сражаются из-за подаренной мною книжки. Я отодвигаю в сторону игрушечного пингвина и огромную банку арахисового масла, включаю диктофон и прошу Линуса рассказать о своем детстве.

—  Я мало что помню из своего детства, — откликается он скучным голосом.

—  Как так? Прошло всего несколько лет!

—  Спроси Туве. Я плохо запоминаю имена, лица, что я делал. Я даже наши телефонные номера обычно у нее спрашиваю. Я помню правила, помню, как все организовано, но не помню подробностей, в том числе подробностей своего детства. Я не помню, как что было, что я думал, когда был маленький.

—  Ну, например, у тебя были друзья?

—  Мало. Я никогда не был особенно общительным. Сейчас я стал намного, намного общительнее.

—  Ну, вспомни, как ты жил. Скажем, вот вы с сестрой в воскресенье утром пошли куда-нибудь с родителями?

—  Мои родители разошлись к тому времени.

—  Сколько тебе было, когда они разошлись ?

—  Не знаю. Кет шесть. Или десять. Не помню.

—  А что вы делали на Рождество? Помнишь?

—  Смутно помню, как мы надеваем парадную одежду и едем навестить папиного папу в Турку. То же самое на Пасху. Больше ничего особенного не помню.

—  Каким был твой первый компьютер?

—  Это был знаменитый VIC-20, который купил мой дедушка по материнской линии. Его привезли в коробке.

—  В большой? Как коробка из-под лыжных ботинок?

—  Примерно.

—  А дедушка? Что ты о нем помнишь?

—  Это был мой самый близкий родственник, наверное, но я... Ну ладно. Он был полноватый, но не толстый. Лысел. Задумчивый такой, как рассеянный профессор. Он ведь и был рассеянным профессором. Я часто сидел у него на коленях и набивал его программы.

—  Ты помнишь его запах?

—  Нет. Что за странный вопрос?

—  У каждого дедушки есть свой запах. Дешевого одеколона. Бурбона. Сигар. А какой запах был у твоего?

—    Не знаю. Я ничего не замечал, потому что был занят компьютером.

 

 

Рождение

ОПЕРАЦИОННОЙ

СИСТЕМЫ

 

 

 

 

 

 

I.

 

Предупреждение: вплоть до страницы 142 текст насыщен компьютерным жаргоном.

 

Некоторые люди запоминают события по машинам, ко­торые тогда водили, должностям, на которых работали, мес­там, в которых жили, или по девушкам, с которыми встреча­лись. У меня все связано с компьютерами.

Пока я рос, у меня сменилось три компьютера. Внача­ле — тот самый Commodore VIC-20 — дедушкино наследст­во. Это один из первых домашних компьютеров, предшест­венник сегодняшних PC. После VIC-20 шел Commodore 64, а потом — Amiga, у которой было особенно много поклонни­ков в Европе. Все эти компьютеры никогда не были по-на­стоящему популярны, как PC или даже Apple II, который уже был широко распространен, когда я играл с VIC.

В те времена, до появления PC, домашние пользователи программировали в основном на ассемблере. (Просто не ве­рится, что я дожил до рассказов про «те времена»!) У компь­ютеров были собственные операционные системы, типа DOS, стоявшей на PC. В зависимости от компьютера эти операционки были либо совсем элементарными, либо чуть более про­двинутыми. У них, как и у DOS, имелся загрузчик программ и базовый язык. Никаких стандартов тогда еще не существовало, и за рынок боролось несколько компаний. Commodore входила в число известных.

Когда я выжал из VIC-20 все, что смог, я стал копить на модель следующего поколения. И это играло в моей жизни важнейшую роль. Как я уже говорил, я не помню, где кто из моих родственников жил в тот или иной момент, и множество других вещей, но путь к моему второму компьютеру мне не забыть.

Сначала я отложил деньги, полученные в подарок на Рож­дество и на день рождения (поскольку я родился 28 декабря, эти два праздника для меня сливались). Летом я заработал еще немного на уборке хельсинкских парков. Многие парки Хельсинки — это просто зоны отдыха или слегка окультурен­ные леса, а не те аккуратно подстриженные посадки, кото­рые обычно ассоциируются с городскими парками. Нам по­ручалось спиливать чересчур разросшиеся кусты и подбирать засохшие ветки — было даже интересно. Мне всегда нрави­лось на природе. А одно время я работал почтальоном — раз­носил рекламные проспекты. Вообще-то я не особенно увле­кался летними работами, но в тот период я ими занялся. Хо­тя, наверное, основную сумму я накопил за счет школьных стипендий.

В Финляндии довольно распространены пожертвования школам, даже государственным начальным. Поэтому, начи­ная с четвертого класса, деньги распределяются среди школь­ников в соответствии с замыслом учредителя фонда. Помню, в моей школе одно из пожертвований предназначалось само­му популярному ученику класса. Это было в шестом классе, и мы решали, кому дать деньги, простым голосованием. Могу добавить, что мне они не достались. Сокровище равнялось двумстам финским маркам, или по тем временам примерно сорока долларам, но шестиклассникам цена популярности представлялась весьма высокой.

Очень часто деньги давали самому лучшему ученику по определенному предмету или виду спорта. Много наград вы­деляла сама школа или государство. Иногда призы с течением времени обесценивались. Помню, один равнялся примерно центу. В такой ситуации школа входила в долю, чтобы сделать награду более весомой, но она все равно оставалась неболь­шой. Тут уже соль была просто в сохранении традиции еже­годного присуждения награды. В Финляндии к научным тра­дициям относятся серьезно, и это хорошо.

Я ежегодно получал стипендии как лучший математик.

К старшим классам суммы увеличивались. Самые крупные доходили до 500 долларов. Это и был основной источник де­нег при покупке моего второго компьютера. Моих карман­ных денег на него не хватило бы. Еще немного я занял у папы.

Шел 1986 или 1987 год. Мне было лет шестнадцать-сем­надцать. С баскетболом было покончено. Я потратил кучу времени, исследуя рынок и выбирая, какой компьютер ку­пить. PC тогда особого интереса не представляли, поэтому когда я мечтал о новой машине, я знал только, что это будет не PC.

В итоге я выбрал Sinclair QL, о котором многие из вас по молодости лет, возможно, и не слышали. Поэтому я кратко напомню его историю. Sinclair был одной из первых 32-раз­рядных машин на рынке домашних пользователей. Сэр Клайв Синклер, основатель компании, — это своего рода британ­ский Стив Возняк (Стив  Возняк (Steve Wosniak)  — один из создателей Макинто­ша. — Прим. пер). Он выпустил компьютерные комплекты, которые в Америке продавались под названием Timex. Ком­пания-производитель часов Timex импортировала компью­терное оборудование Sinclair и продавала его в Америке под тем же именем, что и часы. До того как Синклер стал прода­вать готовые компьютеры, он поставлял эти комплекты.

На Sinclair стояла операционная система Q-DOS. Тогда я ее знал как свои пять пальцев. Она была написана под этот конкретный компьютер. По тем временам у нее был доволь­но продвинутый Бейсик и очень неплохая графика. Больше всего мне нравилась ее многозадачность: можно было запус­кать одновременно несколько программ. Правда, это не рас­пространялось на Бейсик — запустить больше одной про­граммы на Бейсике было нельзя. Но для программ на ассемб­лере можно было устроить так, чтобы операционная система составляла график и разбивала время на периоды — в итоге несколько программ работали одновременно.

В этом компьютере был установлен чип 68008 с частотой 8 мегагерц — вторая и более дешевая версия чипа 68000 компании Motorola. Первое поколение чипов 68000 работало внутри с 32 разрядами, но со всем, что было вне ЦП (цен­трального процессора) — например, с памятью или модуля­ми расширения, общалось через 16-битный интерфейс. По­скольку за один раз из памяти загружалось все равно только 16 бит, 16-битные операции часто оказывались быстрее 32-битных. Эта архитектура имела бешеную популярность; она и сейчас используется во множестве встроенных устройств и в автомобилях. Это другие чипы, но архитектура у них та же. Чип 68008, который стоял в моем компьютере, для общения с внешним миром (вне ЦП) использовал 8-битный, а не 16-битный интерфейс. Но обмениваясь с внешним миром восьмибитными фрагментами, внутренне он оставался 32-раз­рядным. Поэтому программировать его было намного прият­нее.

У него было 128 килобайт (не мегабайт) памяти, что по тем временам было очень много для домашнего компьютера. У VIC-20, на смену которому он пришел, было всего три с половиной килобайта. А поскольку он был 32-разрядным, то не возникало никаких проблем с доступом к памяти, что то­гда было совершенно неслыханно. Именно поэтому я и хотел купить этот компьютер. У него была интересная технология, и мне нравился ЦП.

Вначале я хотел купить его со скидкой в магазине у знако­мых моего приятеля. Но тогда пришлось бы очень долго ждать его доставки, поэтому я просто двинул в «Академиска Букханделн» — самый большой книжный в Хельсинки, где был и компьютерный отдел. Там я и купил свой компью­тер — получил прямо в руки.

Он стоил около двух тысяч долларов. Раньше было такое правило, что все компьютеры начального уровня стоили две тысячи. Все изменилось только за последнюю пару лет. Те­перь можно купить новый ПК за 500 долларов. Это как с ав­томобилями. Никто не выпускает автомобили дешевле десяти тысяч долларов. Начиная с некоторой суммы, снижать цену не имеет смысла. Конечно, можно сделать машину, которая будет продаваться за семь тысяч, но автомобилестроители считают, что тот, у кого есть семь тысяч на машину, с боль­шим удовольствием заплатит десять за более навороченную модель: с кондиционером и прочим в комплекте. Модели на­чального уровня в этом году стоят примерно столько же, сколько стоили пятнадцать лет назад. А если учесть инфля­цию — может, чуть меньше. Зато они намного лучше.

И с компьютерами было так же. Пока их не начали поку­пать все подряд, существовал пороговый уровень в две тыся­чи. Если бы самый дешевый компьютер стоил существенно больше, то компании не удалось бы продать много экземпля­ров. Но, поскольку их производство обходилось довольно до­рого, то и продавать их намного дешевле особого смысла не имело. Люди всегда были готовы заплатить лишние двести дол­ларов за улучшенную модель.

За последнюю пару лет компьютерное производство на­много подешевело. И даже машины начального уровня стали крутыми. Желающих заплатить лишние двести долларов за немного улучшенную версию теперь гораздо меньше. А не имея возможности привлекать покупателей дополнительны­ми возможностями, компании вынуждены снижать цены.

Скажу честно: в 1987 году QL привлек меня, в частности, тем, что очень круто выглядел.

Угловатый, матово-черный, с черной клавиатурой. Не за­кругленная хорошенькая машинка, а что-то суперэкстремаль­ное. Клавиатура была толщиной примерно в два с половиной сантиметра, потому что составляла единое целое с компьюте­ром. Это была стандартная для домашних компьютеров кон­струкция. В правой части клавиатуры, где обычно бывает цифровая панель, размещались два разъема для революцион­ной новинки — микропривода Sinclair. Это устройство — больше нигде не применявшееся — использовало замкнутую петлю из пленки. По организации и функциям оно было по­добно дисководу. Поскольку там была одна длинная петля, ее можно было крутить до тех пор, пока не найдешь то, что нужно. Однако устройство себя не оправдало, потому что сильно уступало флоппи-дисководам в надежности.

Итак, я потратил на Sinclair QL почти две тысячи долларов. И писал для него одну программу за другой. Я все время искал всякие интересные задачи. У меня был компилятор и интерпретатор языка Форт, с которыми я и возился. Форт — это очень странный язык; сейчас им уже никто не пользуется. Эта игрушка, рассчитанная на определенную рыночную ни­шу, в 80-е годы довольно широко использовалась для разных целей, но по-настоящему популярной так и не стала, потому что оказалась слишком сложной для непрофессионалов. Осо­бой пользы от Форта не было.

Программный инструментарий я писал себе сам. Одной из моих первых покупок для Sinclair был модуль расширения с картой EEPROM (электрически стираемым программируе­мым постоянным запоминающим устройством). Туда можно было записывать информацию самостоятельно, пользуясь спе­циальными модулями, и эта информация сохранялась при выключенном питании. Так я мог держать свои инструменты всегда под рукой, не тратя на их хранение драгоценное ОЗУ (оперативное запоминающее устройство), а ОЗУ целиком использовать под программы.

Операционками я заинтересовался так: купил флоппи-контроллер, чтобы не пользоваться микроприводами, но к нему прилагался такой поганый драйвер, что пришлось напи­сать новый. Пока писал — обнаружил проколы в самой опе­рационной системе или по крайней мере несоответствие между тем, что обещала документация, и тем, что реально происходило. Я с этим столкнулся, когда моя программа от­казалась работать.

Поскольку мои-то программы — ясное дело — всегда идеальны, я понял, что тут дело в другом. Пришлось пойти дальше и дизассемблировать операционную систему.

Можно накупить книг с частичными листингами операци­онной системы. Большое подспорье. Еще нужен дизассемб­лер — программа перевода машинного кода на язык ассемб­лера. Это важно, потому что по машинному коду очень трудно отслеживать работу алгоритма. Вдруг натыкаешься на пере­ход к числовому адресу — читать невозможно. Хороший ди­зассемблер заменяет номера именами и при этом позволяет выбирать эти имена. А еще он помогает найти определенную цепочку команд. У меня был собственный дизассемблер, ко­торый давал довольно симпатичные листинги. Когда что-то не работало, я мог потребовать листинг, начиная с определенно­го места, и увидеть все, что собиралась делать операционная система. Иногда я использовал дизассемблер не потому, что что-то сбоило, а просто чтобы узнать, как оно должно рабо­тать.

Меня бесило, что операционная система QL предназнача­лась только для чтения. Там ничего нельзя было изменить. Нет, там были выходы, где можно было передать управление какими-то функциями собственным программам, но только в определенных местах. Гораздо лучше, если в операционной системе можно заменять все. Дурацкая идея — записывать операционку в ПЗУ (постоянное запоминающее устройст­во).

Хоть я и сказал, что в Финляндии полно фанатов новых технологий, Sinclair QL не завоевал в этой седьмой по разме­рам стране Европы сколько-нибудь значительных позиций. И поскольку рынок был так мал, всякую обновку для этой рево­люционной суперсовременной машины приходилось заказы­вать в Англии и получать по почте. Для этого надо было сна­чала прочесать каталоги в поисках продавца нужной штуки. Потом — добыть удостоверенный чек и неделями ждать дос­тавки (это было до эры Amazon.com и кредитных карточек). Через все это мне пришлось пройти, когда я надумал увели­чить ОЗУ со 128 до 640 килобайт. И мытарства повторились снова, когда я покупал новый ассемблер для перевода ассемб­лерных программ в машинный код (нули и единицы) и ре­дактор связей, который по существу является текстовым про­цессором для программирования.

Новый ассемблер и редактор работали прекрасно, но они были на микроприводах и их нельзя было перенести на EEPROM. Поэтому я написал собственный редактор и ас­семблер и дальше использовал только их. Обе программы были написаны на ассемблере, что кажется невероятно глупо по нынешним меркам. Это очень сложный и нудный процесс: решение задачи на ассемблере занимает раз в сто боль­ше времени, чем, например, на Си (который тогда уже был).

Я добавил несколько команд к интерпретатору, который прилагался к машине. В результате, если я хотел что-то отре­дактировать, я автоматически запускал свой редактор — он всегда был под рукой. Мой редактор был быстрее входившего в комплект машины. Особенно я гордился скоростью вывода символов на экран. Обычно для машин такого класса экран заполняется символами так медленно, что видно, как прокру­чивается текст. А мой редактор выстреливал текст с такой скоростью, что при быстрой прокрутке экрана все сливалось. Для меня это было важно. Машина стала гораздо проворнее, и я знал, что вложил в это много труда.

В то время мало кто из моих знакомых так же увлекался компьютерами, как я. В школе был компьютерный клуб, но я там редко бывал. Туда ходили желающие познакомиться с компьютерами. Во всей моей гимназии было человек 250, не больше, и вряд ли кто-нибудь еще пользовался компьютером с десяти лет.

Мне очень нравилось программировать игры для Sinclair QL. Я переписывал для него свои любимые игры с VIC-20, иногда что-то добавляя. Но они редко становились лучше: ма­шина была круче, идея же игры оставалась неизменной.

А вот свою, пожалуй, самую любимую игру — «Астерои­ды» — я так и не смог как следует скопировать. А все пото­му, что в то время во всех аркадных играх вроде «Астерои­дов» использовалась настоящая векторная графика. При этом вместо отдельных точек — пикселов — в основу графики кла­ли принцип кинескопа, когда позади него помещают пушку, стреляющую электронами, которые отклоняются магнитами. При этом разрешение графики значительно повышается, но повторить ее очень трудно. Запрограммировать игру можно, но если делать это на компьютере, у которого нет специаль­ных графических возможностей, то смотрится она убого.

Помню, как я программировал «Пакмана» на ассемблере. Прежде всего пришлось вспомнить, как: именно выглядят персонажи. Потом постараться нарисовать их в цвете на листке с сеткой 16 на 16. Если есть талант художника, то может выйти неплохо. Но у такого маляра, как я, получились лишь жалкие карикатуры на персонажей «Пакмана».

Так что мой клон был не фонтан. Но я им все равно гор­дился. Играть в него было можно, и я послал клон в один из журналов, печатавших компьютерные программы. Я уже про­дал некоторые свои программы другим журналам и думал, что и эта пойдет.

Но ошибся.

Прежде всего программа была написана на ассемблере. А это значит, что, если при набивке напечатанного в журнале текста сделать хоть малюсенькую ошибку, она не заработает.

Писал я и собственные игры. Но тут нужен особый склад ума. Для игр настолько важна производительность, что при­ходится залезать очень глубоко в аппаратное нутро компью­тера. Это я мог, но мозги у меня не игрового плана. Сама по себе большая скорость или крутая графика еще не делают иг­ру классной. Тут важнее всего какая-то зацепка — то, что за­ставляет в нее играть. Это как с кино. Спецэффекты — это вещь, но нужен еще и сюжет. А у моих игр сюжет всегда хромал. В игре важно развитие событий, идея. Часто разви­тие заключается в простом ускорении действия. Как, напри­мер, в «Пакмане». Иногда сменяется лабиринт или чудовища начинают все искуснее тебя ловить.

При программировании «Пакмана» меня увлекла такая задача: как сделать, чтобы картинка не мерцала. В старых компьютерных играх это был типичный дефект, потому что без специального оборудования персонажи непременно мер­цают. Для того чтобы переместить героя, нужно убрать его старое изображение и нарисовать новое. При плохой синхро­низации момент, когда изображения нет, становится заметен и картинка мигает. От этого можно избавляться разными пу­тями. Например, вначале нарисовать нового персонажа, а по­том убрать старого. Тут нужна осторожность: важно не сте­реть ту часть старой картинки, которая перекрывается новой. При этом вместо неприятного мерцания иногда возникает эффект тени персонажа на экране. Это гораздо лучше для восприятия: вместо мерцания появляется легкая размытость, которая создает иллюзию движения. Однако такое решение требует множества ресурсов, и пишутся такие программы

медленно.

Не случайно в играх всегда используются новейшие техно­логии и именно игры обычно привлекают начинающих про­граммистов. Одна из причин в том, что среди самых голова­стых программистов немало пятнадцатилетних подростков, одиноко сражающихся с чудовищами. (Так я думал шест­надцать лет назад и по-прежнему подозреваю, что это так.) Но есть и другая причина: игры тянут за собой аппаратную часть.

У нынешних компьютеров скорости для всего хватает. Единственное, что напрягает оборудование до предела — это игры в реальном времени, например, популярные сегодня трехмерные приключения. По существу только в играх явно видно, когда что-то не происходит в реальном времени. При работе с текстом секунда там, секунда здесь — особого значе­ния не имеют. Но в игре заметна даже задержка на одну де­сятую секунды. Раньше игры были довольно примитивными. Сегодня же само программирование составляет лишь незна­чительную часть игры. Есть музыка, есть сюжет. Если провес­ти аналогию с кино, то программист сродни оператору.

На Sinclair QL я работал три года. За это время я кончил гимназию, поступил в Университет Хельсинки, прошел ар­мию. Это был прекрасный компьютер, но наши пути начали расходиться. Примерно в последний год я начал замечать его ограниченность. Процессор 68008 был неплох, но я прочел о процессорах следующего поколения — 68020 — и узнал о таких достоинствах, как управление памятью и страничная подкачка. Новые компьютеры могли делать очень важные для программирования на низком уровне вещи.

В Sinclair QL меня особенно бесило, что, хотя операцион­ная система поддерживала мультизадачность, все могло в лю­бой момент рухнуть, потому что не было защиты памяти. Если какая-то задача замышляла недоброе, она могла угробить все сразу.

После выпуска Sinclair QL Клайв Синклер перестал зани­маться разработкой и изготовлением компьютеров. Одна из причин: модель не имела коммерческого успеха. Это было интересное технологическое решение, но у компании возник­ли производственные проблемы, сбои в обеспечении качества, появились неизбежные нелестные отзывы в прессе. А кроме того, росла конкуренция на рынке.

В конце 80-х уже начало складываться представление, что со временем компьютер будет у каждого, хотя бы для работы с текстовым процессором. Причем на первый план стали вы­ходить PC. Да, выпускавшиеся IBM компьютеры стали навод­нять прилавки и приносить пользу, даже несмотря на свое техническое несовершенство. В конце концов эти вездесущие бежевые создания несли на себе печать качества IBM, а это многое значило. И еще один плюс: периферийные устройства были стандартными и продавались повсюду.

Я читал обо всех этих новых ЦП, которые могли делать то, что мне нужно. Становилось ясно, что казавшийся инте­ресным 68020 — это путь в никуда. Я мог бы купить для QL новый процессор. Но в те времена это означало коренную переделку машины. Да и операционка не ведала об управле­нии памятью, так что пришлось бы писать собственную вер­сию. Поэтому вопрос стоял так: это был бы большой шаг вперед, но новый компьютер стоит дорого.

А покупка дополнений к моему компьютеру доставляла все больше головной боли. Нельзя было просто взять каталог для Sinclair QL, поднять трубку и заказать модуль памяти. Вся эта возня с получением посылки из Англии пахла нафта­лином. (Отсутствие готового ПО меня не волновало — его я и сам мог написать.)

Однако не было бы счастья, да несчастье помогло. Когда я задумал избавиться от машины, то решил продать перифе­рию: дополнительное ОЗУ и настоящий жесткий диск, кото­рый купил, потому что не мог больше ни секунды терпеть микропривод. Но за этим оборудованием не охотились толпы жаждущих, поэтому пришлось дать объявление в компьютер­ный журнал, ждать и молиться. Вот так я и познакомился с моим другом Йоуко Виерумаки. Похоже, он был единствен­ным в Финляндии владельцем Sinclair QL, кроме меня. Он откликнулся на мое объявление, приехал из Лахти на поезде и купил часть периферии. А потом научил меня играть в сну­кер.

 

 

 

 

 

II.

 

На первом году моей учебы в университете Sinclair QL стоял у меня на столе возле окна (мы жили тогда на первом этаже, на Петерсгатан), но программированием я особо не занимался. Отчасти потому, что был полностью поглощен учебой. А еще я просто не смог найти задачу, которую мож­но было бы делать на компьютере. Когда нет интересной за­дачи, и желание программировать пропадает. Всегда нужен какой-то стимул.

Казалось, пришла пора пойти в армию (раз от этого все равно не уйти): мне — девятнадцать, недостатки компьюте­ра раздражают, да и стоящих идей нет. Я сел на поезд и от­правился в Лапландию.

Как я уже говорил, я совершенно не представлял себе, ка­кие требования — в частности, к физической подготовке — предъявляет армия. Поэтому после одиннадцати месяцев фи­зических упражнений с оружием я почувствовал себя в пол­ном праве провести остаток жизни в блаженном бездейст­вии. Я готов выполнять только два упражнения: нажимать на клавиши и обхватывать стакан пльзенского. (И на самом де­ле я не занимался спортом почти десять лет после демобили­зации, пока Дэвид не вынудил меня поплясать на доске в убийственных волнах залива Хаф-Мун. Я тогда чуть не утонул, и ноги потом неделю болели.)

Служба в армии кончилась седьмого мая 1990 года. При том что (Туве подтвердит!) я никак не могу запомнить дату нашей свадьбы, день демобилизации я запомнил на всю жизнь.

Первым делом я решил завести кота.

У моего друга как раз за несколько недель до этого окоти­лась кошка, и я купил у него последнего оставшегося котен­ка — прекрасного белоснежного котика. Поскольку первые недели своей жизни он провел на воле, то был готов к жизни как внутри, так и вне квартиры моей матери. Я назвал его Ранди, сокращенно от Митрандир (белый маг из «Властелина колец»). Сейчас ему одиннадцать лет, и он вместе со своим владельцем совершенно освоился с жизнью в Калифорнии.

Не думаю, чтоб в то лето я делал что-то толковое. Заня­тий в университете не было до осени. Мой компьютер себя исчерпал. Поэтому я просто слонялся по дому в замызганном халате, возился с Ранди, а иногда встречался с друзьями, что­бы повеселить их своими попытками играть в кегли или в снукер. Ну и мечтал о будущем компьютере, конечно.

Передо мной стояла типичная для хакера проблема. Как всякий правоверный компьютерщик, взращенный на чипе 68008, я презирал PC. Но когда в 1986 году выпустили 386-й процессор, PC начали казаться привлекательными. Они могли делать все, что мог 68020, а к 1990 году массовое производст­во и появление недорогих клонов значительно снизило их це­ну. О стоимости я очень даже беспокоился, потому что денег у меня вообще не было. Поэтому, похоже, нужно было поку­пать именно PC. Поскольку PC процветали, их было неслож­но обновлять и дополнять: в продаже было все, что угодно. уж оборудование-то я всегда хотел иметь стандартное.

В итоге я решился на переход в другой лагерь. К тому же мне было интересно сменить ЦП. Тогда я и начал продавать части своего Sinclair QL.

У каждого есть книга, которая перевернула его жизнь. Священная Библия. «Капитал». «Вторники с Мори». «Все, что мне нужно, я узнал в детском саду». У каждого своя. (Ис­кренне надеюсь, что — благодаря моей теории о смысле жиз­ни — вашу жизнь перевернет эта книга.) Меня лично вдох­новила на подвиги «Проектирование и реализация операци­онных систем» Эндрю С. Таненбаума.

Я уже выбрал себе курсы на осень и с нетерпением ждал лекций по языку Си и системе Unix. В предвкушении этих лекций я летом купил вышеупомянутый учебник, чтобы на­чать готовиться заранее. В этой книге Эндрю Таненбаум, университетский профессор из Амстердама, описывает Minix — учебную программу, которую он написал для обучения Unix. Minix представляет из себя миниатюрную Unix-систему. Как только я прочел предисловие, познакомился с концепцией Unix и узнал, на что способна эта мощная, строгая и красивая опе­рационная система, я захотел купить такой компьютер, на котором сможет работать Unix. Я решил, что поставлю себе Minix — единственную по-настоящему полезную из извест­ных мне версий.

Когда я начал понимать Unix, я страшно загорелся. Чест­но говоря — горю до сих пор. (Надеюсь, что и вы испыты­ваете то же самое по отношению к чему-нибудь.)

 

 

 

 

III.

 

Осенью 1990 года начался первый учебный год, когда в Университете Хельсинки заработала Unix. Эта мощная опе­рационная система родилась в исследовательском центре Bell Labs компании AT&T в конце 60-х годов, но выросла в дру­гих местах. Когда я был на первом курсе, у нас стоял VAX с операционной системой VMS. Она была ужасна, про нее ни­кто не сказал бы: «Вот бы и мне домой такую». Она вызывала иную реакцию: «Как вы умудрились сделать такое!» Ею бы­ло трудно пользоваться. В ней было мало инструментария. С ее помощью было сложно выходить в Интернет, который ра­ботал под Unix. Даже узнать, насколько велик файл, — и то было непросто. Надо признать, что для некоторых приложе­ний — например, для баз данных — VMS была очень хоро­шо приспособлена. Но она была не из тех операционок, ко­торые вызывают восторг.

В университете наконец поняли, что с ней пора кончать. В научном мире многие тогда увлеклись Unix, поэтому уни­верситет приобрел MicroVAX, на котором работала Ultrix — вариант Unix, созданный корпорацией Digital Equipment. Они захотели примериться к Unix.

Мне не терпелось поработать с Unix, чтобы поэкспери­ментировать с тем, что я узнал из книги Таненбаума. Сколько всего я мог бы сделать, если бы у меня была 386-я машина! Однако взять 18 тысяч финских марок на ее покупку мне бы­ло негде. Я знал, что с началом учебного семестра я смогу ис­пользовать свой Sinclair QL для выхода на новый университетский Unix-компьютер до тех пор, пока не куплю себе PC — машину, на которой можно будет установить Unix.

Поэтому тем летом я делал две вещи: бездельничал и чи­тал «Проектирование и реализацию операционных систем». Эти 719 страниц в мягком красном переплете, можно ска­зать, поселились у меня в постели.

Университет Хельсинки размахнулся на 16-пользовательскую лицензию для MicroVAX. Это значило, что прием на курс «Си и Unix» ограничивался 32 студентами — видимо, предполагалось, что 16 человек будут использовать ее днем и 16 — вечером. Преподавателю, как и всем нам, Unix была в новинку. Он сразу же об этом сказал, так что проблем не бы­ло. Но он обычно знал материал своего курса на одну главу вперед, а студенты иногда уходили вперед главы на три. Это стало своего рода игрой: студенты пытались подловить препо­давателя, задавая ему вопросы по будущему материалу, чтобы выяснить, читал он его или нет.

Все мы были младенцами в дебрях Unix; курс создавался по ходу нашего обучения. Однако из него было ясно, что за Unix стоит своя особая философия. Это становилось понятно после первого же часа занятий. В остальное время объяснялись подробности.

Unix характерна тем, что она утверждает некоторые базо­вые ценности. Это цельная и красивая операционная систе­ма. Она избегает особых случаев. В Unix есть понятие про­цесса: процесс — это все, что что-нибудь делает. Простой пример. В Unix команда оболочки, которую вводят, чтобы войти в систему, не встроена в операционку, как в DOS. Это просто задание. Ничем не отличающееся от остальных. Про­сто это задание читает с клавиатуры и пишет на монитор. В Unix все, что что-то делает, — процесс. А еще там есть файлы.

Простота структуры Unix всегда поражала меня, как и большинство людей (ну по крайней мере — нас, хакеров). Почти все, что делается в Unix, выполняется с помощью шес­ти базовых операций (называемых «системными вызовами», потому что они представляют из себя вызовы системы для выполнения тех или иных действий), А уж из этих шести ба­зовых вызовов можно построить почти все на свете.

Одной из фундаментальных операций Unix является «опе­рация порождения (fork)». Выполняя «fork», процесс создает свою точную копию. Таким образом вы получаете две иден­тичные копии. Порожденная копия чаще всего выполняет другой процесс — заменяет себя новой программой. Это вто­рая базовая операция. Оставшиеся четыре вызова — open (открыть), close (закрыть), read (читать) и write (пи­сать) — предназначены для доступа к файлам. Эти шесть системных вызовов представляют собой простые операции, из которых и состоит Unix.

Конечно, есть еще куча других системных вызовов, кото­рые осуществляют детализацию. Но если вы поняли шесть базовых — вы поняли Unix. Потому что одна из прелестей Unix в том, что для создания сложных вещей не нужны сложные интерфейсы. Любого уровня сложности можно дос­тичь за счет сочетания простых вещей. Для решения сложной проблемы нужно лишь создать связи («каналы» в терминоло­гии Unix) между простыми процессами.

Уродство, когда для любого действия у системы есть спе­циальный интерфейс. В Unix — все наоборот. Она предос­тавляет строительные блоки, из которых можно создать что угодно. Вот что такое стройная архитектура.

То же самое с языками. В английском 26 букв, и с их по­мощью можно написать все. А в китайском для каждой мыс­лимой вещи — своя буква. В китайском вы сразу же получае­те в свое распоряжение сложные вещи, которые можно ком­бинировать ограниченным образом. Это больше напоминает подход VMS: есть множество сложных вещей с интересным смыслом, которые можно использовать только одним спосо­бом. И в Windows то же самое.

В Unix, напротив, основная идея: «Чем меньше, тем кра­сивее». Здесь есть небольшой набор простых базовых строи­тельных блоков, из которых можно строить бесконечно слож­ные конструкции.

Именно так, кстати, обстоит дело и в физике. Эксперименты позволяют открыть фундаментальные законы, кото­рые, как предполагается, крайне просты. Сложность мира возникает за счет множества удивительных взаимосвязей, ко­торые можно вывести из этих простых законов, а не из внут­ренней сложности самих законов.

Простота Unix не возникла сама по себе. Unix со своей концепцией простых строительных блоков была кропотливо разработана Деннисом Ричи и Кеном Томпсоном в Bell Labs компании AT&T. Простоту вовсе не следует отождествлять с легкостью. Простота требует проектирования и хорошего вкуса.

Если вернуться к примеру с языками, то пиктографиче­ское письмо — например, египетские или китайские иерог­лифы — обычно древнее и кажется «примитивнее», а подход, использующий строительные блоки, требует гораздо более аб­страктного мышления. Точно так же и простоту Unix не сле­дует путать с отсутствием изощренности — совсем наоборот.

Из этого вовсе не следует, что создание Unix было вызва­но какими-то сложными причинами. Как часто бывает в компьютерной области, все началось с игр. Нужно было, что­бы кто-то захотел играть в компьютерные игры на PDP-11. Именно из этого выросла Unix — из персонального проекта Денниса и Кена, пожелавших играть в «Звездные войны». А поскольку этот проект никто не воспринимал всерьез, AT&T не занималась коммерческим применением Unix. AT&T была регулируемой монополией и все равно не могла, например, продавать компьютеры. Поэтому создатели Unix стали бес­платно предоставлять ее вместе с лицензиями на исходные тексты всем желающим, в особенности университетам. Они относились к этому просто.

В результате Unix получила широкое распространение в университетских кругах. К моменту произошедшего в 1984 году разделения (В 1984 году телефонная составляющая AT&T — Bell System — по реше­нию суда была разбита на 7 региональных компаний Bell. — Прим. пер), когда AT&T получила наконец право заняться компьютерным бизнесом, университетские специали­сты (в частности, сотрудники Калифорнийского университета в Беркли) уже в течение нескольких лет работали над усовер­шенствованием Unix под руководством таких корифеев, как Билл Джой и Маршал Кирк Маккусик. При этом многие не утруждались документированием своей деятельности.

Однако к началу 90-х Unix стала операционной системой номер один для всех суперкомпьютеров и серверов. Бизнес приобрел огромные масштабы. При этом, к несчастью, суще­ствовало великое множество конкурирующих версий этой системы. В основе одних лежала базовая разработка AT&T (так называемые варианты «System V»), которая была отно­сительно контролируемой. Другие создавались на основе кода BSD (Berkeley Software Distribution), созданного в Калифор­нийском университете в Беркли. А некоторые представляли из себя смесь обеих систем.

Одна из разработок на базе BSD заслуживает особого упо­минания. Это проект 386BSD, выполненный Биллом Джолицем на основе кода BSD и распространявшийся через Интер­нет. Позднее он разделился и породил бесплатные BSD-вер­сии: NetBSD, FreeBSD и OpenBSD. Он вызывал большой интерес в Unix-сообществе.

Поэтому AT&T внезапно спохватилась и подала в суд на Калифорнийский университет в Беркли. Исходный код при­надлежал AT&T, но в дальнейшем большая часть работы была выполнена в Беркли. Руководители Калифорнийского универ­ситета утверждали, что университет имел право распростра­нять или продавать за символическую плату свою версию Unix. Они продемонстрировали, что сотрудники университе­та проделали очень большую работу и фактически переписали все, что было предоставлено корпорацией AT&T. Судебный процесс закончился соглашением после того, как корпорация Novell купила Unix у AT&T. В основном из системы должны были быть исключены части, выпущенные AT&T.

Вся эта юридическая возня пошла на пользу новому от­прыску Unix, дав ему время возмужать и распространиться по миру. По существу она позволила Linux завоевать рынок. Но я забегаю вперед.

Раз уж я все равно отклонился, то хочу кое-что объяснить.

У Unix сложилась репутация магнита, притягивающего сдви­нутых маргиналов компьютерного мира. Оспаривать эту ре­путацию не имеет смысла. Она справедлива.

Честно говоря, вокруг Unix действительно собралось много чокнутых. Я не имею в виду тех, кто рассылает угро­жающие письма. Или тех, кто травит соседских собак. Про­сто люди с очень альтернативным образом жизни.

Вспомните: ведь Unix зародилась в конце 60-х — начале 70-х, когда я спал в бельевой корзинке в квартире бабушки с дедушкой. Ее создавали технари из поколения «дети—цве­ты». Идея свободы Unix в большей степени связана с духом той эпохи, чем с самой операционной системой. Это было время безудержного идеализма. Революция. Свобода от вла­сти. Свободная любовь (с этим я пролетел — да и что бы я с ней делал?). И относительная открытость Unix, пусть и объ­яснявшаяся отсутствием на тот момент коммерческих инте­ресов, привлекала к системе людей такого типа.

Впервые я столкнулся с этой стороной Unix году в 1991-м, когда Ларе Вирцениус затащил меня на собрание в Техниче­ском университете Хельсинки (который, как всем известно, расположен не в самом Хельсинки, а по другую сторону гра­ницы — в Эспо. Они просто хотят ассоциироваться со знаме­нитым Хельсинки, хотя бы только по названию). Выступал Ричард Столман.

Ричард Столман — это бог свободного ПО. Он начал ра­ботать над альтернативой Unix в 1984 году, назвав ее систе­мой GNU. GNU — это аббревиатура для «GNU is Not Unix», один из многих рекурсивных акронимов, в которых одна из букв обозначает сам акроним — типичная компью­терная шуточка, недоступная посторонним. С нами — хаке­рами — не соскучишься.

Еще важнее, что РМС (как он сам себя называет) напи­сал Манифест свободного программного обеспечения и ли­цензию на бесплатное распространение ПО — Универсаль­ную общественную лицензию (GPL). По существу именно он ввел понятие намеренного бесплатного распространения исходников в противовес их случайному распространению, ко­торое первоначально имело место при разработке Unix.

Честно говоря, я не вникал во все эти социально-полити­ческие вопросы, которые были — и есть — так милы сердцу РМС. Я даже не очень-то знал о созданном им Фонде сво­бодного ПО и его целях. Раз я почти ничего не помню из его выступления в 1991 году, похоже, оно не повлияло на мою жизнь. Я интересовался программированием, а не полити­кой — политики мне и дома хватало. Но Ларе был идеоло­гом, а я потащился за ним.

Ричард был первым в моей жизни классическим длинно­волосым бородатым хакером. У нас в Хельсинки таких мало.

Может, я и не проникся полностью, но что-то из его ре­чи, видимо, запало мне в душу. В конце концов, я ведь ис­пользовал GPL для Linux. Ну вот — я снова забегаю вперед.

 

 

 

 

IV.

 

2 января 1991 года. В этот день магазины впервые откры­лись после Рождества и моего двадцать первого дня рожде­ния — двух главных дней моего финансового года.

Получив свои рождественские и «деньрожденные» деньги, я принял грандиозное экономическое решение купить компь­ютер за 18 тысяч марок, что составляло примерно три с по­ловиной тысячи долларов. Такой суммы у меня и в помине не было, поэтому я хотел купить компьютер в кредит, запла­тив исходно треть стоимости. Реально компьютер стоил 15 ты­сяч марок. Остальное набегало за три года в качестве процен­тов на кредит.

Я пришел в один из маленьких компьютерных магазинчи­ков семейного типа — папин-мамин, хотя в моем случае он был просто папин. Производитель меня особо не волновал, поэтому я выбрал безымянный серый блок. Мне показали прайс-лист и список типа «шведского стола»: какие имеются ЦП, жесткие диски, память. Мне нужна была мощность. Я хо­тел 4 мегабайта ОЗУ вместо двух и 33 мегагерца. Конечно, я мог бы обойтись 16, но нет, мне был нужен самый крутой вариант.

Ты говорил, что тебе нужно, и они все это собирали. Зву­чит дико в эру Интернета и курьерской доставки. Мне сказа­ли прийти за ним через три дня, но эти три дня тянулись, как целая неделя. 5 января я попросил папу помочь привезти мою покупку домой.

У компьютера не было не только имени, но и каких-либо примечательных черт. Простой серый системный блок. Этот компьютер я выбрал не за внешний вид. Это была тоскливая на вид машина с четырнадцатидюймовым экраном, самая де­шевая крутая модель, которую я смог найти. Говоря «кру­тая», я имею в виду, что такой мощный компьютер мало у кого был. Не то чтобы это была чисто функциональная стра­холюдина, типа микроавтобуса «Вольво». Но суть в том, что мне нужна была надежная машина и чтобы дополнения к ней — которые мне неизбежно понадобятся — было легко купить.

На компьютере была установлена урезанная версия DOS. Я же хотел работать с Minix, разновидностью Unix, поэтому я сделал заказ и ждал почти месяц, пока моя покупка добе­рется до Финляндии. Учебник по Minix продавался в книж­ном магазине, но поскольку на саму операционку спрос был маленький, то ее надо было заказывать через тот же книж­ный. Она стоила 169 долларов, плюс налоги, плюс затраты на конвертацию, плюс всякое-разное. В то время я считал это грабежом. Честно говоря, и сейчас так считаю. Месяц ожида­ния прошел для меня, как шесть лет. Я мучился еще больше, чем когда месяцами копил деньги на компьютер.

Дело было в самый разгар зимы. Выбираясь из своей бер­логи во внешний мир, я каждый раз рисковал, что меня столкнет в снег какая-нибудь старушка, которой бы лучше сидеть дома и варить щи или смотреть по телику хоккей и вязать, а не слоняться по Маннерхейминти. Весь тот месяц я играл в «Принца Персии» на новом компьютере. Или читал книжки, чтобы понять, как он работает.

Наконец, в пятницу днем Minix прибыла, и в тот же ве­чер я ее установил. Для этого пришлось вставить в компью­тер поочередно шестнадцать дискет. Все выходные ушли на освоение новой системы. Я разобрался в ее достоинствах и — что важнее — в недостатках. Их я старался компенсировать, перенося домой те программы, к которым привык в универ­ситете. Примерно за месяц я обжился полностью.

Эндрю Таненбаум — тот амстердамский профессор, ко­торый написал Minix, — хотел, чтобы система оставалась учебным инструментом. Поэтому она была намеренно изуро­дована. Существовали заплатки — то есть усовершенствова­ния к Minix, в том числе знаменитая заплатка австралийского хакера Брюса Эванса (это был царь и бог Minix 386). С его заплаткой Minix на 386-м становилась намного лучше. Я на­чал читать телеконференцию по Minix в онлайне еще до по­купки нового компьютера, поэтому с самого начала знал, что хочу установить именно усовершенствованную версию Эван­са. Но из-за лицензионных ограничений пришлось сначала купить исходную версию Minix, а потом изрядно повозиться, приделывая заплатки Эванса. Это было целое дело.

У меня возникло множество претензий к Minix. Хуже всего была эмуляция терминала, очень важная для меня про­грамма, потому что именно ее я использовал для подключе­ния к университетскому компьютеру. Я зависел от этой эму­ляции каждый раз, когда связывался с университетским ком­пьютером, чтобы поработать с мощной Unix-системой или просто выйти в онлайн.

Пришлось писать собственную программу эмуляции. Я peшил не подстраивать ее под Minix, а опираться прямо на аппаратный уровень. Разработка программы позволяла, кроме всего прочего, детально изучить работу 386-го. Как я уже ска­зал, в Хельсинки стояла зима. У меня был крутой компьютер. Важнее всего было разобраться, что эта машина может, и ис­пользовать эти возможности в свое удовольствие.

Поскольку я программировал на голом железе, мне при­шлось начать с BIOS — самой первой программы из ПЗУ, с которой начинается загрузка. BIOS начинает считывать ин­формацию либо с дискеты, либо с жесткого диска. Я помес­тил свою программу на дискету. BIOS считывает первый сектор дискеты и начинает его выполнять. Я впервые работал с PC, и мне надо было разобраться, как все это делается. Все происходит в так называемом «реальном режиме». Но для того чтобы воспользоваться всеми возможностями ЦП и его 32-разрядностью, нужно было войти в «защищенный режим». А для этого нужно задать кучу разных параметров.

Поэтому для построения программы эмуляции терминала таким путем нужно было знать, как работает ЦП. Отчасти именно поэтому я писал на ассемблере — хотел разобраться в ЦП. Еще нужно было знать, как писать на экран, как чи­тать с клавиатуры, как читать с модема и писать на него. (Надеюсь, я еще не распугал тех своих читателей-неспециа­листов, которые мужественно отказались перескочить на страницу 142.)

Я хотел иметь два независимых процесса. Один должен был читать информацию с модема и выдавать ее на экран. А другой — читать с клавиатуры и отправлять модему. Для этого я хотел использовать два двусторонних канала. Это на­зывается переключением задач, и аппаратная часть 386-го его поддерживает. Я был в восторге от своего плана.

Моя первая тестовая программа использовала один про­цесс для выдачи на экран буквы А, а другой — для выдачи буквы В. (Звучит тоскливо — я знаю.) Я запрограммировал это так, чтобы каждую секунду писалось несколько букв. С помощью прерывания по таймеру я сделал так, что сначала экран заполнялся ААААААА. Потом неожиданно буквы сме­нялись на ВВВВВВВВВ. С практической точки зрения это бы­ло абсолютно бессмысленно, но зато становилось очевидно, что переключение работает. На это у меня ушел почти месяц, потому что во всем приходилось разбираться с нуля.

В конце концов я научился переключать процессы (АААААААА и ВВВВВВВ) так, чтобы один читал с модема и писал на экран, а другой — читал с клавиатуры и писал на модем. У меня появилась собственная программа эмуляции терминала.

Когда я хотел почитать новости, я вставлял дискету и пе­резагружал машину, чтобы с помощью своей программы прочесть новости с университетского компьютера. Если же я хотел внести усовершенствования в пакет эмуляции термина­ла, я загружал Minix и использовал ее для программирования.

Я был очень горд.

Моя сестра Сара была в курсе моих достижений. Я позвал ее, и она секунд пять посмотрела на мои АААААА и ВВВВВВ, потом сказала: «Хорошо», и ушла, оставшись совершенно равнодушной. Я понял, что это не впечатляет. Никому не объяснишь, что под внешней незатейливостью могут скры­ваться сложные глубинные процессы. Примерно так же глу­по, как демонстрировать кусок дороги, который только что покрыл гудроном. Кажется, я похвастался своими успехами еще только одному человеку — Ларсу. Это был второй шведскоговорящий студент, который специализировался по ком­пьютерным наукам и поступил в один год со мной.

Мне не было дела, стоит на дворе март или апрель, тает снег на Петерсгатан или нет. Большую часть времени я сидел в халате, лихорадочно приникнув к своему новому страховид­ному компьютеру в комнате с плотными черными шторами на окне, отгороженный от солнечного света и вообще от внеш­него мира. Я с трудом наскребал деньги на ежемесячные пла­тежи за свой ПК, которые были рассчитаны на три года. Я еще не знал, что платить мне осталось всего год. А через год я уже буду автором Linux, которую увидят не только Сара и Ларе, а куча разных людей. И Петер Энвин, с которым мы теперь вместе работаем в Transmeta, объявит в Интернете подписку для оплаты моего компьютера.

Все знали, что на Linux я ничего не зарабатываю. Все про­сто сказали: «А давайте скинемся Линусу на компьютер».

Это было классно.

У меня совершенно не было денег. Мне всегда казалось очень важным не требовать и не просить денег, но когда мне их просто дали... ну слов нет.

Вот так начиналась Linux. С превращения тестовой про­граммы в пакет эмуляции терминала.

 

 

 

 

 

Журнал «Red Herring» посылает меня в Финляндию, чтобы я написал об Оулу, новом центре высоких технологий, где, несмотря на отпугивающее местоположение (несколько часов езды от Полярного круга), разместилась 141 начинающая компания. Прекрасная возможность встретиться в Хельсинки с родителями Линуса и сестрой Сарой.

Его отец Нильс (которого все зовут Пике) встречает меня в холле гостиницы «Сокос Ваакуна», напротив вокзала. Он подтянут, носит очки с толстыми стеклами и ленинскую бородку. Недавно у него закончился четырехлетний контракт с финской телерадиовещательной корпорацией, по которому он работал в Москве, и теперь он пишет книгу о России и размышляет, стоит ли принять приглашение на работу в Вашингтоне, который кажется ему неинтересным местом. За несколько месяцев до этого он получил престижную государственную премию в области журналистики, и эта награда, по словам его бывшей жены Анны, «значительно смягчила его».

Ранним вечером он везет меня на своем «Вольво-У40» на экскурсию по заснеженным «линусовским» местам, показывая внушительное здание начальной школы, где учились и отец, и сын, проезжая мимо квартиры бабушки с дедушкой, где Линус провел первые три месяца своей жизни, и мимо дома с видом на парк, где семья жила следующие семь лет. Один год из этих семи — Линусу тогда было пять — Нике провел в Москве: учился коммунизму. Потом он показывает мне бледно-желтое здание, где расположена квартира, в которую Линус с сестрой переехали после развода родителей — на первом этаже там теперь видеомагазин для взрослых вместо магазина электроники, который был во времена детства Линуса. И наконец, мы проезжаем мимо самого внушительного из зданий — пятиэтажного дома, в котором жили бабушка с дедушкой Линуса по материнской линии и где родилась Linux. Мать Линуса Анна по-прежнему живет там. Район напоминает верхнюю часть манхэттенского Ист-Сайда в декабре.

Нике весел, умен и полон самоиронии. У него много общих жестов с сыном — например, они одинаково обхватывают подбородок ладонью во время разговора. И улыбки у них похожие. В отличие от сына, он всю жизнь занимается спортом — социалистическая закалка. Он играет в баскетбол, бегает по восемь километров в день и полюбил по утрам плавать в ледяной озерной воде. В пятьдесят пять у него спортивная походка тридцатипятилетнего. Еще одно отличие от Линуса: у Нике, похоже, бурная личная жизнь.

Мы ужинаем в шумном ресторане в центре Хельсинки, и Нике рассказывает о трудностях, которые Линусу пришлось пережить как сыну суперактивного коммуниста, постоянно выступавшего с речами, а одно время даже занимавшего небольшой общественный пост. Он объясняет, что Линуса часто дразнили из-за радикализма его отца, а некоторым детям даже запрещали с ним играть. Поэтому, говорит Нике, его сын всегда стремился держаться подальше от левого движения, которое было фоном его детства. «Он не давал мне говорить на эти темы. Он выходил из комнаты, — рассказывает Нике. — Или же старался подчеркнуть, что придерживается противоположного мнения. Я знаю, Линуса дразнили в школе из-за меня. Он старался дать мне понять, что я не должен ставить его в такое сложное положение».

Нике привозит меня к себе домой, чтобы угостить пивом. Он живет к северу от делового центра в одном из домов, построенных в 20-е годы для рабочих. Мы поднимаемся по ступенькам в квартиру и снимаем обувь при входе. Жилище выдержано в стиле контркультуры конца 60-х с плетеными абажурами, настенными украшениями и третьего мира, домашними растениями. Мы сидим за кухонным столом, Нике разливает пиво, мы разговариваем о детях. «Не нужно думать, что именно мы делаем детей тем, что они есть», — говорит он, доставая мобильный, чтобы позвонить женщине, с которой живет. Нике замечает, что Линус только сейчас начинает читать исторические книги, которые он подсовывал сыну годами, а прочитать стихи собственного дедушки, вероятно, так и не удосужился. Я спрашиваю Нике, выражал ли он когда-нибудь интерес к программированию, просил ли Линуса объяснить азы. Он отвечает, что никогда этого не делал. Отцы и дети — разные личности, поясняет он. Лезть в увлечение Линуса так же недопустимо, как «посягать на его душу». Похоже, ему нравится быть отцом известного человека. В очерке, напечатанном о Нике после получения премии, приводится его рассказ о том, как — еще когда он забирал Линуса с детской площадки — дети, показывая на него пальцами, кричали: «Смотрите, вон отец Линуса!»

Сара Торвалъдс приехала на поезде из маленького городка, расположенного к западу от Хельсинки, где названия улиц пишут сначала на шведском, а потом уже на финском, где у нее хватает денег на квартиру с ванной и сауной и где — к ее радости — на улицах звучит шведская, а не финская речь. Как она объясняет, она относится к меньшинству среди меньшинства: в юности она перешла в католицизм, в результате чего оказалась среди 10 процентов нелютеранского населения Финляндии и вынудила своего агностика отца на несколько недель отречься от нее.

Она сегодня приехала в Хельсинки учить детей катехизису в рамках финансируемой правительством программы. Мила, жизнерадостна и в свои двадцать девять искренностью и серьезностью напоминает деловую старшеклассницу. Светлая кожа- и круглое лицо делают ее смутно похожей на старшего брата, но очевидно, что она гораздо общительнее его: во время нашего разговора она все время перекидывается текстовыми сообщениями с друзьями, с которыми наметила встретиться в тот же день. Она с успехом руководит собственным бюро переводов.

Полдень, и Сара везет меня пообедать с матерью, останавливаясь по дороге в разных памятных ей с детства местах: Кошачий парк, начальная школа. «Мои родители были членами коммунистической партии, поэтому в детстве нам внушали, что Советский Союз — хорошая страна. Мы ездили в Москву, — рассказывает она. — Мне больше всего запомнился огромный магазин игрушек — в Хельсинки таких больших нет». Когда родители развелись, ей было шесть лет. «Помню, как нам сказали, что папа теперь всегда будет жить отдельно. Я тогда подумала — вот хорошо, ссоры кончатся. Вообще-то он подолгу жил в Москве, поэтому мы привыкли, что он уезжает», — говорит Сара. В десять она решила переехать к отцу, в город Эспоо, расположенный неподалеку от Хельсинки, а не жить с матерью и Линусом. «Не то чтобы я не хотела жить с мамой. Я просто не хотела жить с Линусом. После этого мы с ним ссорились только по выходным. А обычно мы ссорились все время. И только когда мы стали старше, мы постепенно стали меньше ссориться».

Мы заезжаем к Анне Торвальдс в ее квартиру на первом этаже, и она радостно встречает нас. Все зовут ее Микке. Она не дает мне снять обувь по финскому обычаю: «Что за глупости! Здесь все равно грязно. Хуже уже не будет». Она невысокая, темноволосая, схватывает все на лету. Через несколько секунд после нашего приезда звонит телефон. Агент по недвижимости хочет показать мне свободную квартиру неподалеку от Микке, чтобы я мог описать ее Линусу и передать ему материалы о ней на случай, если тот захочет купить эту квартиру, чтобы иметь собственное пристанище в Хельсинки. Мы входим в просторную квартиру, где агент — вылитая Аннет Бенине в «Красоте по-американски» — велит нам перед осмотром надеть на обувь синие тряпичные тапочки. Вскоре она нарочито бодрым тоном заявляет: «А вот эта комната — идеальное место для хранения старинных произведений искусства, которым опасен солнечный свет». Микке смотрит на меня заговорщически и ехидно говорит: «Какой изящный способ сообщить, что это темная комната!»

Вернувшись к себе на кухню, Микке садится около прямоугольного стола, накрытого цветастой скатертью, и наливает кофе в огромную кружку. Ее квартира, как и квартира ее бывшего мужа, полна книг и произведений народного творчества. Там есть черно-белые занавески Маримекко. Раньше здесь было три комнаты и кухня. Когда дети уехали, Микке переехала в бывшую комнату Сары, а стены двух других снесла — получилась огромная гостиная-кухня. Она показывает на пустое место и говорит: «Вот здесь стоял его компьютер. Может, мне тут повесить какую-нибудь табличку'? Как вы думаете?» Она курит сигарету за сигаретой. С ней легко говорить, и она настолько свободно владеет английским, что без запинки выпаливает фразы типа: «Он не какая-нибудь шваль подзаборная!» На стене ее спальни висит большой советский флаг. Его подарил Линусу Йоуко Виерумаки, который купил его на международных соревнованиях по прыжкам с трамплина на лыжах. У Линуса флаг годами валялся в шкафу, а Микке повесила его над своей постелью.

Микке достает альбом с немногочисленными семейными фотографиями. 'Там есть Линус голышом на пляже в возрасте 2—3 лет. Линус в том же возрасте, сверкает голой задницей возле старинного замка под Хельсинки. Вот тощий и нескладный Линус-подросток. Вот Микке на шестидесятилетии своего отца, профессора статистики. Микке показывает на свою старшую сестру и брата. «Она психиатр в Нью-Йорке. Он — ядерный физик. А я — паршивая овца. Верно? Но зато у меня у первой родилась внучка», — говорит она и зажигает очередную сигарету.

Мы обедаем в ресторане, носящем имя Уилта Чемберлена (Уилт Чемберлен (Wilt Chamberlain) — американский баскетбо­лист. — Прим. пер). Пока Сара читает сообщения на мобильнике, Микке выпивает несколько чашек кофе. Микке вспоминает, как они с Нике спорили о том, нужно ли отнимать у Линуса пустышку: они писали друг другу записки и оставляли на столе. Потом мы говорим о плохой памяти Линуса, его неспособности запоминать лица. «Если герой фильма сменил красную рубашку на желтую, Линус обязательно спросит: «Кто этот тип?», — говорит Сара. Они рассказывают о велосипедной поездке по Швеции. Ночевках на ночном пароме. О том, как у Сары в первый же день украли велосипед и пришлось потратить кучу денег на новый. Как поставили палатку на скале. И Линус целый день лежал в ней, читая книжки, пока мать с дочерью плавали и ловили рыбу. А потом, когда налетел мощный шквал, они поняли, что палатку не унесло в Балтийское море только потому, что в ней спал Линус, не обративший внимания на резкую перемену погоды.

Микке смеется, вспоминая о тех годах, когда Линус сидел в своей комнате, поглощенный компьютером. «Нике все говорил мне: «Выпихни его наружу, заставь найти себе работу», но мне Линус не мешал. Ему было немного нужно. А со своим компьютером он мог делать что угодно — это его право. Я понятия не имела, что там происходит».

Сейчас она — как и все — в курсе дел Линуса. Микке и другие родственники получают груду запросов от журналистов. Эти запросы направляются Линусу, а он обычно просит мать, отца или сестру ответить по собственному усмотрению. Однако, прежде чем отправлять свой ответ репортеру, они обычно посылают его на утверждение Линусу.

За несколько месяцев до этого, когда я послал Микке запрос по электронной почте о детстве Линуса, она ответила длинным, мастерски написанным посланием под названием «Как из маленького ботаника вырос Линус». Она писала, как заметила в едва научившемся ходить малыше научные наклонности, которые наблюдала у своего отца и старшего брата.

«Если у человека загораются глаза при появлении проблемы и он перестает слышать то, что ты говоришь, не может ответить на простейшие вопросы, полностью поглощен тем, чем занят в настоящий момент, во время решения задачи готов обходиться без сна и еды и никогда не сдается (его, конечно, можно прервать, и в обыденной жизни так часто и случается, но потом он снова продолжает свою работу, не думая ни о чем другом) — это верный признак». Она писала о бесконечной войне между Линусом и Сарой, об их непримиримых противоречиях. (Сара: «Я НЕ ЛЮБЛЮ грибы /печенку/еще что-то». Линус: «НЕТ, ЛЮБИШЬ/») И сдержанное уважение. «Однажды — еще в раннем детстве — Линус четко выразил свое восхищение сестрой. Ему было лет шесть-семь, когда он очень серьезно сказал мне: «Знаешь, я никогда не думаю новые мысли. Я думаю те мысли, которые люди уже думали до меня. Я их просто переставляю. А Сара думает такие мысли, которых раньше не было».

Из этих воспоминаний следует, что я по-прежнему не думаю, что у Линуса есть какой-то специальный дар — и уж точно не к компьютерам. Если бы не компьютеры, он бы увлекся чем-то еще. В другой день и в другом возрасте он бы увлекся решением какой-то другой задачи. Лумаю — это еще впереди. (Я имею в виду, что он, надеюсь, не застрянет на всю жизнь на обслуживании Linux.) Потому что, как мне кажется, им движет не любовь к компьютерам и, уж конечно, не стремление прославиться или разбогатеть, а искреннее любопытство и желание победить возникающие трудности. Причем сделать это так, как надо, потому что иначе нельзя и он не сдастся.

Я уже, по-моему, ответила на вопрос, каким сыном был Линус — его было легко растить. Стоило ему поставить себе задачу — и он забывал обо всем. Когда еще ребенком он увлекся компьютерами, все стало совсем просто. Как мы с Сарой говорили: дайте Линусу чулан с хорошим компьютером, кормите его сухими макаронами, и он будет совершенно доволен.

Одно только меня тревожило: как же при таком образе жизни он встретит хорошую девушку? Я могла лишь еще раз прибегнуть к испытанному родительскому средству: держать пальцы скрещенными. И, к счастью, это сработало! Он встретил Туве на занятиях в университете, и когда из-за нее он на несколько дней забыл и кота, и компьютер, стало ясно, что Природа — как и положено — взяла свое.

Я только надеюсь, что фимиамы славы не слишком отвлекут его. (Похоже, слава не изменила Линуса, но он действительно смягчился и теперь вступает в беседу с людьми, которые к нему обращаются. Кажется, что ему стало трудно говорить «нет». Но я подозреваю, что это больше связано с тем, что Линус стал мужем и отцом, чем со всей этой шумихой, поднятой прессой.)

Очевидно, что и мать и дочь полностью в курсе всей этой шумихи. Мы встречались в конце января 2000 года, на следующий день после того, как Transmeta публично объявила о своих планах и в начале обеда Микке спросила Сару: «В сегодняшней газете было что-нибудь, сама знаешь о ком и сама знаешь о чем?»

Вечером по дороге на работу Микке заезжает на такси ко мне в отель, чтобы завезти сосновый стульчик, который хочет передать Патриции. Вместе с планом квартиры для Линуса.

 

 

 

 

 

 

 

 

 

Вот, кажется, мое первое воспоминание о том, что Линус сделал что-то примечательное.

Дело было, думаю, в начале 1992 года. Я приехал к Линусу на велосипеде без особой цели. Мы сидели в его всегдашнем бардаке, смотрели MTV, и я спросил, как идет разработка Linux. Обычно он отделывался пустыми фразами. В этот раз он повел меня к компьютеру (из замусоренной кухни в совершенно захламленную комнату).

Линус ввел имя пользователя и пароль и попал в режим командной строки. Он показал мне некоторые базовые функции интерпретатора команд, ничего особенного. Потом повернулся ко мне со своей характерной улыбкой: «Похоже на DOS, правда?»

Я удивился и кивнул. Я не был потрясен, потому что это уж слишком походило на DOS, при этом ничего особенно нового. Мне нужно было догадаться, что Линус не станет так улыбаться без особой причины. Линус снова повернулся к компьютеру и нажал какую-то комбинацию клавиш — появилось новое приглашение для ввода пароля. Новый пароль — и снова режим командной строки. Линус показал мне четыре разных командных строки и объяснил, что в будущем они будут доступны четырем различным пользователям.

В этот момент я понял, что Линус создал нечто чудесное. Меня это никак не задело — в снукер-то я у него по-прежнему выигрываю.

Йоуко Виерумаки (Авутон)

 

Для меня это в первую очередь значило, что телефон все время занят и к нам никто не может дозвониться... Потом стали приходить открытки со всех концов света. Наверное, тогда я начала понимать, что его творением действительно

пользуются реальные люди в реальном мире.

Сара Торвальдс

 

 

 

 

 

 

V.

Красота программирования

 

 

Не знаю, как описать мою любовь к программированию, но я попробую. Если этим занимаешься, кажется, что в мире нет ничего интереснее. Эта игра гораздо увлекательнее шах­мат, игра, в которой можно устанавливать собственные пра­вила и где конечный результат можно понимать по-своему.

А со стороны кажется — нет на свете ничего скучнее.

Первое, что привлекает в программировании, объяснить просто: ты говоришь компьютеру что-то сделать, и он это де­лает. Безошибочно. Всегда. Без возражений.

Это само по себе интересно.

Но такое слепое послушание хотя и увлекает сначала, вряд ли может привязать надолго. На самом деле оно как раз бы­стро наскучит. Интереснее всего другое: чтобы заставить ком­пьютер делать то, что хочешь, сперва нужно придумать как.

Для меня программирование во многом похоже на физи­ку. Обе науки имеют дело с устройством мира на базовом уровне. Разница, конечно, в том, что физик исследует, как сделан мир, а программист его создает. В пределах компью­тера ты творец. Ты можешь безраздельно управлять всем, что происходит. Если хватает умения, то ты — бог. Местного значения.

Возможно, я оскорбил этими словами около половины на­селения Земли.

Но это правда. Ты создаешь свой собственный мир, и те­бя ограничивают только возможности твоей машины или — в наше время все чаще — твои собственные способности.

Возьмем, к примеру, шалаш на дереве. Можно построить прочный шалаш со всеми необходимыми вещами, включая люк. Но всем известно, что красивый шалаш отличается от просто прочного тем, что при его создании учли особенности самого дерева. То есть нужно сочетание искусства и техники. Это одна из причин, почему программирование обладает та­кой притягательной силой и является таким благодарным за­нятием. Функциональность часто отступает на второй план перед увлекательностью, красотой или неординарностью. Это очень творческое занятие.

Сначала я просто хотел узнать, как работает компьютер. И меня страшно обрадовало, что тут — как и в математи­ке — можно построить собственный мир со своими закона­ми. В физике тебя ограничивают уже существующие законы. А в математике, как и в программировании, годится все, что непротиворечиво. Внешняя логика не накладывает на мате­матику никаких ограничений — все должно быть логично са­мо по себе. Как знает всякий математик, можно установить набор правил, по которым три плюс три равняется двум. По существу можно делать все, что хочешь, важно только по ме­ре усложнения системы тщательно следить, чтобы не созда­вать ничего, противоречащего уже построенному миру. Что­бы твой мир был прекрасен, он не должен содержать изъя­нов. Точно так же и в программировании.

Одна из его привлекательных сторон заключается в том, что можно экспериментировать с созданными тобой мирами и выяснять их возможности. В математике можно занимать­ся умственной гимнастикой, проверяя, что может быть. На­пример, большинство людей под геометрией подразумевают Евклидову геометрию. Однако компьютеры позволяют уви­деть и другие — совсем неевклидовы — геометрии. С помо­щью компьютеров можно посмотреть, как выглядят эти при­думанные миры. Помните множество Мандельброта — фрактальные изображения, в основе которых лежат уравне­ния Бенуа Мандельброта? Это наглядные представления чис­то математических понятий, которые стали возможны только благодаря компьютерам. Мандельброт просто придумал про­извольные правила для несуществующего мира, который не имеет никакого отношения к реальности, но оказалось, что они порождают замечательные узоры. С помощью компьюте­ров и программирования можно создавать все новые миры, и некоторые возникающие при этом узоры по-настоящему прекрасны.

Но основное время уходит совсем не на это. Нужно про­сто писать программы для выполнения определенных зада­ний. При этом не создается новый мир, а просто решается проблема в мире компьютера. Ты думаешь над задачей — и она решается. Но далеко не каждый способен сидеть, уста­вившись в экран, и обдумывать задачу. Только чокнутые хаке­ры вроде меня.

Операционная система — это основа всего, что происхо­дит в машине. Ее создание — самая сложная задача. Созда­вая операционную систему, ты строишь мир, в котором бу­дут жить все остальные программы, работающие на компью­тере. По сути ты задаешь правила: что допустимо и может быть сделано, а что — нет. Так можно сказать про любую программу, но к операционке это относится в первую оче­редь. Она подобна конституции созданной тобой страны, а все остальные программы — лишь обычные законы.

Некоторые законы оказываются бессмысленными. Такие тебе не нужны. Важно, чтобы, посмотрев на решение, можно было понять, что ты получил правильный ответ правильным способом.

Помните того своего одноклассника, у которого всегда по­лучался правильный ответ? Он решал задачу быстрее всех, и у него это получалось именно потому, что он к этому не стре­мился. Он не выяснял, как следует решать эту задачу. Он просто находил правильный подход. И, услышав ответ, вы сразу понимали, что это так.

То же самое и с компьютерами. Можно добиться чего-то с помощью грубой силы, по-дурацки перемалывая проблему, пока от нее ничего не останется. А можно найти верный подход, и проблема сама внезапно исчезнет. Вдруг удается взглянуть на нее под новым углом, и наступает прозрение: проблема существовала только потому, что ты на нее непра­вильно смотрел.

Вот очень наглядный пример не из компьютерной облас­ти, а из математики. Легенда гласит, что, когда великий не­мецкий математик Карл Фридрих Гаусс еще учился в школе, его учитель, чтобы занять учеников, велел им сложить все це­лые числа от 1 до 100. Учитель рассчитывал, что ребята про­возятся с этим целый день. Но будущий математик уже через пять минут получил верный ответ: 5050. Настоящее решение не в том, чтобы тупо складывать все эти числа — это глупо и скучно. Гаусс просто заметил, что 1 и 100 в сумме дают 101, а 2 и 99 снова дают 101. Как и 3 плюс 98. И так до 50 плюс 51. За считанные секунды он понял, что таких пар 50, каж­дая в сумме дает 101, поэтому ответ — 5050.

Может быть, эта история и недостоверна, но идея ясна: великий математик не станет решать задачу долгим и нудным способом, потому что увидит лежащую в основе схему и с ее помощью решит задачу быстро и эффектно. То же самое, безусловно, применимо и к компьютерной науке. Конечно, можно просто написать программу, которая вычисляет сум­му. Для современных компьютеров это элементарная задача. Но великий программист узнает ответ просто потому, что у него голова на плечах. Он придумает красивую программу, которая будет решать задачу по-другому — правильно.

Очень трудно объяснить, что интересного в том, чтобы биться головой об стену три дня подряд, не зная, как лучше, красивее решить задачу. Но когда ты нашел решение — это чувство нельзя сравнить ни с чем в мире.

 

 

 

 

 

 

VI.

 

Мой эмулятор терминала обрастал наворотами. Я регуляр­но использовал его, чтобы подключиться к университетскому компьютеру и получить почту или поучаствовать в конферен­ции по Minix. Беда была в том, что я хотел скачивать и зака­чивать файлы. То есть мне нужно было уметь писать на диск. Для этого моей программе эмуляции нужен был драйвер дис­ковода. А еще ей был нужен драйвер файловой системы, что­бы она могла вникать в организацию диска и записывать ска­чиваемые файлы.

Тут я чуть было не сдался: мне показалось, что возни бу­дет слишком много и дело того не стоит. Но заняться все равно было особенно нечем. В университете той весной не было ничего сложного. Развлекался я только раз в неделю — по средам ходил на собрания «Спектрума». Я был настолько антиобщественным животным, что это была для меня един­ственная возможность отвлечься от учебы и программирова­ния. Без этих вечеринок я был бы в ту весну полным отшель­ником, а так — был почти отшельником. «Спектрум» откры­вал мне путь к общению, поэтому я вряд ли пропустил хоть одну встречу. Эти собрания были для меня настолько важны, что иногда я терял сон в ожидании очередного вечера, наде­ясь, что не буду там постоянно думать о том, какой я некон­тактный, какой у меня нос и что у меня нет девушки. Это все стандартные для хакеров заморочки.

Одним словом, жизнь моя не блистала разнообразием. А разработка драйверов для дисковода и файловой системы казалась интересным делом. И я решил им заняться. Написал драйвер дисковода. А поскольку я хотел записывать файлы в файловую систему Minix, да к тому же эта система была хо­рошо документирована, я сделал свою файловую систему со­вместимой с системой Minix. Таким образом я мог читать файлы, созданные в Minix, и писать файлы на тот же диск, так что Minix могла читать файлы, созданные моей програм­мой эмуляции терминала.

Я крутился как белка в колесе: программирование — сон — программирование — еда (соленые сухарики) — програм­мирование — сон — программирование — душ (на скорую руку) — программирование. К концу работы стало ясно, что моя программа превращается в операционную систему. И я стал думать о ней не как о программе эмуляции терминала, а как об операционной системе. Этот сдвиг произошел, вероят­но, в дурмане одного из затянувшихся сеансов программиро­вания. Было это днем или ночью? Не знаю. Сижу я в своем старом халате и работаю с программой эмуляции, снабжен­ной дополнительными функциями. А потом вдруг понимаю, что этих функций стало так много, что программа преврати­лась в рабочую версию операционной системы.

Я называл ее «программой эмуляции терминала типа gnu-emacs». Gnu-emacs начинался как редактор, но его создатели встроили в него кучу разных функций. Они хотели, чтоб это был редактор, который можно программировать, но потом программистская часть выросла до невообразимых размеров и редактор стал настоящим кошмаром. В него входит все, кроме разве что кухонной раковины, именно поэтому кухон­ная раковина часто служит его значком. Программа известна как чудовищный монстр, который включает больше функций, чем в принципе может понадобиться редактору. То же самое происходило с моим эмулятором терминала. Он превращался в нечто гораздо большее.

 

 

From: torvalds@klaava.Helsinki.Fi  (Linus Benedict Torvalds)

To: Newsgroup: comp.os.minix

Subject: Gcc-1.40 и вопрос о posix

Message-ID: <1991 Ju 13,100050. 9886@klaava.Helsinki.Fi>

Date: 3 Jul 91 10:00:50 GMT

 

Привет,  сетяне!

Я сейчас делаю один проект (под minix) , и мне нужно

определение стандартов posix. Кто-нибудь знает, где

можно взять их последнюю версию, желательно в

электронном виде? Ftp-сайты годятся.

 

 

 

Это самое раннее публичное свидетельство того, что не­кий хакер из Финляндии хочет проверить границы своих воз­можностей. Стандарты POSIX — это подробнейшие правила для каждого из сотен системных вызовов в Unix — что нуж­но для того, чтобы заставить компьютер выполнить эту опе­рацию, начиная с Read, Write, Open и Close. Они вырабаты­ваются специальной организацией, состоящей из представи­телей компаний, которые хотят договориться об общих стандартах для Unix. Стандарты нужны для того, чтобы про­граммисты могли писать приложения, которые будут рабо­тать под разными версиями Unix. Из списка системных вызовов, особенно наиболее важных, я хотел узнать, какие функции нужны операционной системе. После этого я смог бы написать свои собственные коды для выполнения всех этих функций. А соответствие стандартам POSIX позволило бы другим, людям пользоваться моими программами.

В то время я не знал, что печатную версию этих стандар­тов можно было купить непосредственно у разработчиков POSIX, но это в любом случае не имело значения. Даже если бы покупка была мне по карману, пересылка книги в Фин­ляндию заняла бы слишком много времени. Поэтому я и просил указать версию, которую можно бесплатно скачать с FТР-сайта.

На мой вопрос о стандартах POSIX никто не ответил, по­этому я перешел к запасному плану. Я стал исследовать доку­ментацию Unix версии Sun Microsystems — эта система стояла на университетском сервере. Там нашлась базовая вер­сия системных вызовов — для начала мне этого было достаточно. Можно было посмотреть, что должны делать систем­ные вызовы, а потом заняться их реализацией. В документации не говорилось, как получить результат, просто показывалось, ка­ким он должен быть. Часть системных вызовов мне удалось откопать в книге Эндрю Таненбаума и в некоторых других. В конце концов кто-то прислал мне толстые тома со стандар­тами POSIX.

Однако мое сообщение не прошло незамеченным. Каж­дый знающий человек (а кто еще станет читать сайт Minix?) понял, что я пишу операционную систему. Иначе зачем бы мне понадобились правила POSIX? Мое сообщение вызва­ло любопытство Ари Лемке, преподавателя из Технического университета Хельсинки (где бы я непременно стал учиться, если бы меня не так привлекали теоретические занятия). Ари по-дружески обратился ко мне, предложив выделить на университетском FTP-сервере каталог, в который я смогу по­местить свою операционную систему, когда она будет готова, чтобы каждый при желании мог ее оттуда скачать.

 

 

 

 

 

VII.

 

Похоже, Ари Лемке страдал излишним оптимизмом. Он создал каталог (ftp.funet.fi) задолго до того, как у меня поя­вилось что туда положить. У меня был пароль, и все было го­тово для того, чтобы я мог просто войти в систему и закачать свою программу. Но прошло долгих четыре месяца, прежде чем мне захотелось чем-нибудь поделиться с миром или хотя бы с Ари и несколькими другими фанатами операционных систем, с которыми я переписывался.

Исходно я хотел написать такую операционку, которую мог бы использовать вместо Minix. Мне не нужно было, что­бы она могла делать больше, чем Minix, но она должна была выполнять те функции Minix, которыми я пользовался, а так­же кое-что еще. Например, в Minix не только была плохая эмуляция терминала, но и не было возможности перевести в фоновый режим программу, которой временно не пользу­ешься. И управление памятью было очень упрощенным — в Mac OS оно и сейчас такое, кстати.

Как создать операционку? Надо выяснить, что должны делать системные вызовы, и написать программы, которые будут это делать. Вообще говоря, системных вызовов около двух сотен. Некоторые из них могут соответствовать целому набору функций. Другие — совсем просты. Наиболее фунда­ментальные системные вызовы могут быть весьма сложными и в значительной мере зависят от имеющейся инфраструкту­ры. Возьмем системные вызовы Write (запись) и Read (чте­ние). Для записи на диск и чтения с диска нужно создать драйвер дисковода. Возьмем вызов Open (открыть). Нужно создать весь уровень файловой системы, который будет анали­зировать имена и определять, где что лежит на диске. На один этот системный вызов ушло несколько месяцев. Но ко­гда он был уже готов, тот же самый программный код мож­но было использовать и для других функций.

Так шла разработка на ранних этапах. Я читал стандарты в руководствах к Sun OS и других книжках, брал системные вызовы один за другим и старался написать что-нибудь рабо­тающее. Это было довольно изнурительно.

А все потому, что, когда ничего не происходит, трудно оценить объем сделанного. Можно писать маленькие тестики, которые будут проверять то, что ты только что добавил. Но при этом реально ничего не выполняется. Через некоторое время я бросил перебирать системные вызовы по списку и перешел к другому методу. Получилась довольно полная сис­тема, и мне захотелось выполнить настоящую программу. Первым делом нужно запустить оболочку, потому что без нее довольно трудно запустить что-нибудь еще. А кроме того, оболочка сама по себе содержит множество системных вызо­вов, которые все равно понадобятся. Стоит ее запустить, и можно получить текущий список системных вызовов, кото­рые еще не реализованы.

В Unix оболочка — это своего рода мать всех программ. Она всегда наготове, чтобы запустить любой другой бинарник. (Бинарник — это программа, составленная из нулей и единиц — на языке, который понимает машина. Если вы на­писали программу на каком-то языке программирования, нужно откомпилировать исходный код, чтобы получить бинарник.) Прежде всего оболочка позволяет вам войти в сис­тему. Ну хорошо, в реальной Unix-системе по традиции пер­вая программа, которую вы запускаете, это init, но для рабо­ты init необходима большая инфраструктура. Это своего рода контроллер происходящего. Но если у вас нет ничего рабо­тающего, то вам и init не нужна.

Поэтому мое ядро запускало не init, а оболочку. К тому времени я реализовал около двадцати пяти системных вызовов и, как я уже писал, это была первая настоящая програм­ма, которую я хотел запустить. Оболочку я сам не писал. Я загрузил к себе на диск клон Bourne Shell, одной из исход­ных оболочек Unix. Он бесплатно распространялся по Ин­тернету, и его название представляло собой плохой каламбур. Исходную оболочку написал чувак по имени Bourne, поэтому клон назывался Bourne-Again Shell (Bourne-Again произносится как born again — укрепившаяся в ве­ре. — Прим. пер). Обычно его сокращали до bash.

Стоит начать загружать с диска настоящую программу, как обнаруживается прокол в драйвере дисковода или в за­грузчике, так что тот не понимает, что считывает. Поэтому он выдает комментарии по ходу своих действий. Это очень важно, потому что только так можно узнать, в чем беда.

Я дошел до той стадии, когда моя программа загружала оболочку и выдавала на печать сообщение о каждом систем­ном вызове, который содержался в оболочке, но который я еще не реализовал. Я загружался, запускал оболочку, а она выплевывала что-нибудь типа: «Системный вызов 512 не вы­полнен». День и ночь я вчитывался в распечатки системных вызовов, пытаясь понять, какие я написал неправильно. Но это было намного увлекательнее, чем идти по списку систем­ных вызовов и реализовывать их один за другим. Теперь про­движение было более наглядным.

Наконец, в конце августа или начале сентября, оболочка заработала. После этого все стало намного проще.

Это был важный момент.

Как только оболочка заработала, я почти сразу же смог откомпилировать еще несколько программ. Оболочка была сложнее, чем, к примеру, программа копирования ср или ко­манда выдачи листинга каталогов Is. Все нужное уже было сделано для оболочки, поэтому, когда она заработала, произо­шел резкий скачок от практически нулевой отметки до ста, ведь все составные части уже были на месте. В какой-то мо­мент готовых компонент оказалось столько, что настал миг типа «Да будет свет!», потому что до этого ничего по-настоя­щему не работало.

Я был страшно доволен. Особенно потому, наверное, что в то лето ничем, кроме программирования, не занимался. И это не преувеличение. С апреля по август в Финляндии лучше всего. Все плавают на лодках между островами, загорают на пляжах, сидят в дачных саунах. Я же редко вообще знал, день сейчас или ночь, рабочий день или выходной. Плотные чер­ные занавески отгораживали меня от почти круглосуточного солнечного света и вообще от внешнего мира. В иные дни (или ночи?) я выпрыгивал прямо из постели на стул перед компьютером, до которого было примерно полметра. Мой отец, по-видимому, уговаривал маму заставить меня наняться на лето на работу. Но ей было все равно: я ей не мешал. Вот Сара немного сердилась, что занят телефон, когда я выходил в онлайн. (Она бы, вероятно, выразила эту мысль несколько менее дипломатично.) Без всякого преувеличения можно ска­зать, что у меня практически не было контактов с миром вне моего компьютера. Ну хорошо, может, раз в неделю в окно стучал приятель, и если я не просматривал в это время на эк­ране какую-нибудь важную программу, то впускал его в дом. (Это всегда был «он» — вы помните, это было еще до того, как хакеры стали популярны среди девушек.) Мы садились на часок попить чаю и посмотреть MTV в нашей кухоньке. Теперь, когда я задумался, то начинаю припоминать, что ино­гда выходил выпить пива или сыграть в снукер, если в окно стучался кто-нибудь вроде Иоуко (я обычно зову его «Авутоном»). Но больше, честное слово, в моей жизни ничего в то время не происходило.

И я ни в малейшей степени не чувствовал себя жалким бледным яйцеголовым неудачником. Оболочка работала, а это значило, что я фактически построил основу работоспособной операционной системы. И я получал удовольствие.

Когда оболочка заработала, я стал тестировать встроенные в нее программы. Потом я накомпилировал достаточно но­вых программ, чтобы начать делать что-то настоящее. Я ком­пилировал все в Minix, но перенес оболочку в специальный раздел, который создал для новой операционной системы. Про себя я называл ее Linux.

Честное слово, я никогда не собирался выпускать ее под именем Linux, потому что это казалось мне слишком не­скромным. Какое имя я приготовил для окончательной вер­сии? Freax. (Поняли? Freaks — фанаты — и на конце х от Unix.) На самом деле некоторые ранние файлы проекта — файлы, где описывается, как компилировать исходники — около полугода содержали название Freax. Но это не имело особого значения. В то время мне не нужно было название, потому что я не собирался ее никому показывать.

 

 

 

 

 

VIII.

 

 

From: torvaldsSklaava.Helsinki.Fi  (Linus Benedict Torvalds)

To: Newsgroups: comp.os.inix

Subject: Чего вам больше всего не хватает в minix?

Summary: небольшой опрос для моей операционной системы Message-ID: <1991Aug25.205708.9541@klaava.Helsinki.Fi>

 

Привет всем пользователям minix! Я тут пишу (бесплатную) операционную систему (любительскую версию — она не будет такой большой и профессиональной, как gnu) для 386-х и 486-х AT. Я вожусь с этим с апреля, и она, похоже, скоро будет готова. Напишите мне, кому что нравится/не нравится в minix, поскольку моя ОС на нее похожа (кроме всего прочего, у нее — по практическим соображениям — то же физическое размещение файловой системы).

Пока что я перенес в нее bash (1.08) и gсс (1.40) , и все вроде работает. Значит, в ближайшие месяцы у меня получится уже что-то работающее, и мне бы хотелось знать, какие функции нужны большинству. Все заявки принимаются, но выполнение не гарантируется : -)

 

Линус (Torvalds@klaava.Helsinki.fi)

 

PS. Она свободна от кода minix и включает мультизадачную файловую систему. Она НЕ переносима (используется переключение задач 386 и пр.) и, возможно, никогда не будет поддерживать ничего, кроме АТ-винчестеров — потому что у меня больше ничего нет : - (.

 

 

Наиболее рьяные энтузиасты Minix встрепенулись. Мне прислали не так много заявок по поводу ее функций, но зато были другие сообщения.

 

>Расскажи поподробней! Ей нужен MMU?

 

Ответ: да

 

>Какая часть написана на Си? Какие будут трудности

>при переносе? Кто тебе поверит про машинную

>зависимость ;-) , я вот хочу ее перенести к себе на

>Amiga.

 

Ответ: она в основном написана на Си, но многие скажут, что это не настоящий Си. В ней использованы все особенности 386-го, которые я смог обнаружить, потому что хотел попутно разобраться в его работе. Некоторые из моих файлов на Си сильно смахивают на ассемблер.

Как я уже писал, она использует MMU как для страничной подкачки (пока не на диск), так и для сегментации. Именно из-за сегментации она ПО-НАСТОЯЩЕМУ зависит от 386-го (у каждой задачи есть 64-мегабайтный сегмент для кода и данных - максимум 64 задачи на 4 Гб. Если нужно больше 64 Мб на задачу — будут проблемы).

 

 

Несколько человек даже предложили стать бета-тестерами.

В итоге разместить ее в Интернете было просто естест­венно. Я привык обмениваться программами именно так. Поэтому вопрос был только один — на каком этапе я решусь показать ее людям? Или точнее: когда она будет достаточно готова, чтобы мне нечего было стыдиться?

Вообще-то мне хотелось иметь компилятор и настоящую среду, чтобы можно было писать программы прямо в Linux, без помощи Minix. Но я был так горд, когда у меня заработа­ла оболочка gnu, что был готов всем это показать. И еще мне хотелось получить отклики.

К тому моменту, как заработала оболочка, у меня было несколько элементарных бинарников, которые я скомпили­ровал для операционки. Делать с ними пока было особенно нечего, но уже было видно, что система похожа на Unix. На самом деле она работала, как увечная Unix.

И вот я решился ее выложить. Я не делал публичных объ­явлений, а просто написал пятерым-десятерым хакерам на личные адреса, что она лежит на FTP-сайте. В числе прочих я написал знаменитому среди фанатов Minix Брюсу Эвансу и Ари Лемке. Я выложил исходники самой Linux и еще не­сколько бинарников, чтобы можно было хоть что-то делать. Я сказал, что нужно, чтобы запустить все это хозяйство. На машине должна была стоять Minix (версия 386) и нужен был компилятор GCC. Причем на самом деле нужна была моя версия GCC, поэтому ее я тоже выложил.

Существуют правила нумерации версий. Это вопрос пси­хологический. Когда вы считаете, что программа по-настоя­щему готова — это версия 1.0. А до этого вы нумеруете вер­сии так, чтобы было видно, сколько еще предстоит потру­диться до выпуска 1.0. Из этих соображений я положил на FTP-сайт версию 0.01. Чтобы все знали, что она мало на что пока годится.

 

Эту дату я хорошо помню: 17 сентября 1991 года.

Не думаю, чтобы ту версию проверяло больше одного-двух человек. Для этого нужно было возиться с установкой специального компилятора, выделить пустой раздел, чтобы использовать его для загрузки, откомпилировать мое ядро и запустить оболочку. А кроме запуска оболочки, делать было особенно нечего. Можно было распечатать исходники — все­го 10 000 строк, т.е. меньше ста страниц, если печатать мел­ким шрифтом. (Сейчас там уже порядка 10 миллионов строк.)

Я стал распространять свою операционку прежде всего, чтобы доказать, что все это не пустая болтовня — я действи­тельно что-то сделал. В Интернете много болтают. О чем бы ни шла речь — об операционке или о сексе — многие в киберпространстве просто вешают лапшу на уши. Поэтому важно после того как ты растрезвонил, что пишешь операци­онку, иметь возможность сказать: «Вот — я ее и правда сде­лал. Я не трепло — можете сами посмотреть».

Ари Лемке, который организовал для нее РТР-сайт, невз­любил название Fгеах. Ему больше нравилось другое рабочее название, которое я использовал — Linux. Поэтому он назвал мой каталог pub/OS/Linux. Признаюсь — я не особенно сопротивлялся. Но инициатива была его. Поэтому я могу чест­но — или почти честно — сказать, что не был нескромным. Я тогда подумал, а что — хорошее название, и всегда можно будет на кого-нибудь свалить. Что я и делаю.

Как я уже говорил, моя операционка была не очень полез­ной. Она легко рушилась, если переполнить память или еще что-то не так сделать. Даже если вы ничего плохого не дела­ли, система рушилась после более-менее продолжительного периода работы. Она тогда и не предназначалась для работы. На нее можно было только любоваться. И восхищаться ею.

То есть просто экспонат для группы людей, которые инте­ресуются разработкой операционных систем. Для горстки технарей с узкой специализацией.

Реакция была неизменно положительная, но при этом так же неизменно звучало: «А вот хорошо бы она еще это дела­ла» или «Смотрится классно, но на моем компьютере не ра­ботает» .

Помню одно сообщение, где говорилось, что автору очень понравилась моя операционка, он не меньше абзаца описы­вал, какая она классная. Потом объяснял, что она только чтоуничтожила его жесткий диск и что мой драйвер дисковода с придурью. Даже потеряв все свои файлы, он все равно был настроен очень положительно. Такие сообщения было читать очень приятно. Это был отчет об ошибках в программе, кото­рая все у него вверх дном перевернула.

Именно таких сообщений я и ждал. Я исправил кое-ка­кие глюки (например, система перестала зависать, когда кон­чалась память). И еще я сделал большой шаг вперед — пере­нес в нее компилятор GCC, так что можно было компилиро­вать небольшие программы. Теперь пользователям не нужно было перед запуском операционки загружать мой компиля­тор GCC.

 

 

 

IX.

 

 

Вы скорбите о тех временах, когда мужчины были настоящими мужчинами и сами писали драйверы устройств?

Из объявления о выпуске Linux 0.02

 

В начале октября была выпущена версия 0.02 с исправле­нием ошибок и добавлением некоторых программ. В ноябре я выпустил версию 0.03.

К концу 1991-го я был уже готов остановиться. Я сделал много интересных вещей. Не все работало идеально, но в программистском мире люди часто теряют интерес к проек­ту, когда решены основные задачи. Со мной примерно так и было. Кому интересно вылавливать блох? Удержали меня две вещи: во-первых, я нечаянно запортил раздел с Minix, а во-вторых, мне продолжали приходить отклики.

В те времена я загружался в Linux, но использовал Minix как основную среду разработки. Под Linux я в основном по­лучал с университетского компьютера почту и новости с по­мощью своей программы эмуляции терминала. Поскольку университетская машина была постоянно занята, я написал программу автодозвона. Но в декабре я по ошибке позвонил вместо модема на винчестер. Вместо параметра auto-dial /dev/ttyl (последовательный интерфейс) я указал /dev/hdal (винчестер). В итоге я нечаянно попортил некоторые важ­ные части раздела, где у меня сидела Minix. Теперь я не мог ее загружать.

Это был решающий момент: можно было переустановить Minix или принять вызов и объявить, что Linux может полно­стью ее заменить. Я написал программы для компиляции Linux внутри нее самой и каждый раз, когда мне требовалась Minix, просто добавлял в Linux нужную функцию. Это большой шаг вперед, когда отказываешься от исходной базовой среды и переходишь на самообеспечение. Поэтому в конце ноября я выпустил версию 0.10. А еще через несколько не­дель — 0.11.

Вот тут системой стали по-настоящему пользоваться не­сколько человек. До этого мне приходили сообщения только о мелких ошибках — достаточно было исправить одну стро­ку. Теперь же мне стали присылать заявки на новые функ­ции. Помню, мне пришлось выйти из дома, чтобы увеличить ОЗУ с 4 до 8 мегабайт. Еще пришлось купить сопроцессор для операций с плавающей точкой, потому что некоторые спрашивали, поддерживает ли Linux сопроцессоры. Новое железо позволило проводить вычисления с плавающей точ­кой.

Помню, в декабре мне написал один немец. Он пытался скомпилировать ядро, но не мог запустить GCC, потому что у него было всего два мега, а компилятору тогда было нужно больше мега. Он спрашивал, нельзя ли компилировать Linux какой-то другой программой, которая не требует столько па­мяти. И хотя у меня таких проблем не было, я решил напи­сать новую функцию специально для него. Это называется страничной подкачкой на диск и дает возможность в допол­нение к имеющейся памяти использовать винчестер. Дело было в канун Рождества 1991 года. Помню, как 23 декабря старался реализовать подкачку. К 24-му она вроде заработала, но время от времени сыпалась. Наконец, 25-го все было гото­во. Это была первая возможность, которую я добавил по чу­жой заявке.

Я очень этим гордился.

Конечно, я ничего не сказал родным, когда мы собрались у папиной мамы (Фармор) на праздничный обед с окороком и селедкой. Каждый день полку линуксоидов прибывало, и я стал получать сообщения из таких стран, в которых мечтал побывать (вроде Австралии и США). Не знаю почему, но мне не хотелось обсуждать эти дела с родителями, сестрой или другими родственниками. Они же не разбирались в ком­пьютерах. Наверное, я думал, что они ничего не поймут.

С их точки зрения, я просто занимал телефон своим мо­демом. Раньше в Хельсинки ночью был пониженный тариф, поэтому я старался большую часть делать дома по ночам. Но иногда я занимал телефон целый день. Я пытался раздобыть второй номер, но мы жили в старом доме, и запасных линий у них не было, а новые проводить они не собирались. В то время Сара только и делала, что разговаривала с друзьями по телефону. По крайней мере, мне так казалось. Поэтому у нас периодически возникали стычки. Виртуальные. Во время ее разговоров я принимался дозваниваться модемом, и у нее в трубке слышалось звяканье. Это ее раздражало, но так я да­вал ей понять, что мне очень-очень нужно считать почту. Я и не говорю, что был хорошим братом.

Подкачка на диск была довольно значительной вещью — в Minix ее не было. Я включил ее в версию 0.12, выпущенную в первую неделю января 1992-го. Linux тут же стали сравни­вать не только с Minix, но и с Coherent, небольшой Unix-сис­темой, выпущенной компанией Mark Williams. Добавление подкачки сразу вывело Linux вперед.

Тут-то и начался ее стремительный взлет. Люди стали пе­реходить от Minix к Linux. В то время Linux еще многого не умела из того, что умела Minix, но самые ходовые вещи в ней были. Да еще эта новая возможность, которую все сразу оце­нили: подкачка позволяла запускать такие большие програм­мы, для которых фактически не было памяти. Когда память кончалась, можно было взять использованный кусок, сохра­нить его на винт, запомнить, куда, и снова использовать ку­сок памяти. Это было важным событием в начале 1992 года.

Именно в январе пользоваться Linux стали не только те 5, 10, 20 человек, с кем я переписывался и кого знал по име­нам, но и сотни неизвестных мне людей. Среди пользовате­лей Linux появились незнакомцы, и это было прикольно.

Примерно в это время по Интернету гуляла утка. Какой-то мальчик по имени Крейг якобы умирал от рака, и люди рассылали по цепочке письма, призывавшие поддержать его, послав ему открытку. Похоже, это был просто черный юмор: не думаю, что Крейг вообще существовал, а тем более болел раком. Но этот призыв породил миллионы открыток. Поэто­му я — наполовину в шутку — попросил пользователей Linux присылать мне не деньги, а открытки. Это была своего рода пародия на цепочные рассылки («О боже, неужели еще один мейл с просьбой слать открытки?»). В мире PC тогда были очень популярны «шаровары» (условно-бесплатные програм­мы): скачал программу — пошли автору долларов 10. Меня многие спрашивали, не послать ли мне долларов тридцать. Нужно было что-то ответить.

Оглядываясь назад, я понимаю, что деньги не помешали бы. На мне висело тысяч пять долларов в студенческих ссудах и примерно 50 долларов в месяц надо было выкладывать за компьютер. Остальные расходы шли в основном на пиццу и пиво. Но Linux отнимала у меня столько времени, что я очень редко куда-нибудь выходил — раз в неделю, не чаще. На девушек мне деньги не требовались, но на дополнитель­ные железки пригодились бы. Хотя можно было обойтись и без них. Возможно, другой сын попросил бы за свою про­грамму денег, чтобы помочь оплатить квартирные расходы своей одинокой работающей матери. Мне это и в голову не пришло. Можете меня судить.

Меня больше интересовало, где люди используют Linux. Я предпочел деньгам открытки. И они посыпались лавиной — из Новой Зеландии, Японии, Нидерландов, США. Почту обыч­но вынимала Сара, и она очень поразилась, что ее задиристый старший брат получает весточки от друзей из таких дальних краев. Это впервые навело ее на мысль, что в те долгие часы, когда я занимал телефон, я делал что-то потенциально полез­ное. Открыток накопилось много сотен, и я не знаю, куда они делись. Наверно, пропали во время одного из переездов. Авутон говорит, что я «самый несентиментальный человек на свете».

Я не хотел получать деньги по целому ряду причин. Когда я впервые выложил Linux в свободный доступ, я чувствовал, что иду по стопам всех тех ученых, которые столетиями строили свои теории на базе других — на плечах гигантов, говоря словами Исаака Ньютона. Я хотел не просто дать людям возможность воспользоваться плодами моих трудов, но и получить от них обратную связь (ну хорошо — и признание тоже). Мне казалось неправильным брать деньги с тех, кто мог бы помочь мне в улучшении программы. Возможно, я подошел бы к вопросу иначе, если бы не вырос в Финляндии, где на каждого, кто выказывает малейшие признаки жадно­сти, глядят с подозрением, если не с завистью. (Все несколь­ко изменилось с тех пор, как телефоны Nokia стали распро­страняться по всему свету, увеличивая банковские счета бес­численных финнов.) И безусловно, я бы совсем по-другому смотрел на бесплатное распространение программы, если бы не вырос под влиянием упертого дедушки-профессора и упер­того коммуниста отца.

В любом случае я не хотел продавать Linux. И не хотел терять своей власти над ней, то есть не хотел, чтобы ее про­давал кто-то другой. Это я четко сформулировал в уведомле­нии об авторских правах, помещенном в файл COPYING первой версии, которую выложил еще в сентябре. Благодаря принятой в 1800-х годах Бернской конвенции тебе принадле­жит авторское право на все созданное тобой до тех пор, пока ты это право не продал. Как владелец авторского права я дол­жен был сформулировать правила: операционную систему можно использовать свободно, пока ты ее не продаешь, а ес­ли ты внес какие-то исправления или улучшения, то должен сделать их всеобщим достоянием в виде исходников (в отли­чие от бинарников, которые недоступны). Кто не согласен с этими условиями, тот не имеет права ни копировать, ни из­менять программу.

Поставьте себя на мое место. Вы потратили полгода жиз­ни на эту штуку и хотите, чтобы все могли ею пользоваться, чтобы вам что-то перепало и чтобы никто другой ею не за­владел. Я хотел, чтобы люди могли ее видеть, изменять и улучшать в свое удовольствие. А для себя хотел иметь воз­можность знать, что они делают: иметь доступ ко всем исход­никам, чтобы самому пользоваться их усовершенствования­ми. Мне представлялось, что Linux может стать самой лучшей программой на свете, если только отсечь все коммерческие интересы. Деньги все испортили бы. А туда, где нет денег, не потянутся жадные люди.

При том, что сам я не стремился заработать на Linux, другие не стеснялись просить вознаграждение за копирование ее на дискеты. К февралю многие приносили на собрания юниксоидов дискеты с Linux. У меня стали просить разреше­ния брать за них долларов по пять, чтобы покрыть времен­ные затраты и стоимость дискет. Трудность была в том, что это нарушало мои авторские права.

Пришла пора пересмотреть мой девиз: Linux не продает­ся. К тому времени о Linux было столько разговоров в онлай-не, что я уже не сомневался: никто не может просто забрать программу себе — чего я больше всего боялся вначале. По крайней мере, такой поступок вызвал бы бурю негодования. Если бы кто-то попытался присвоить Linux и превратить ее в коммерческий продукт, он столкнулся бы с сильным проти­водействием: куча фанатов Linux — а их становилось все боль­ше — закричала бы: «Эй, это же Linux! Так нельзя!», только не так вежливо.

Мы уже набрали скорость. Каждый день хакеры со всего мира присылали свои изменения. Мы коллективно разраба­тывали самую лучшую операционную систему, и с этим уже трудно было что-то сделать. Из-за этого, а также из-за того, что Linux стала всем известна, я мог позволить людям ее про­давать.

Чтобы вы не думали, что я становлюсь в позу благодетеля человечества, хочу указать еще на один важный мотив моего решения. Дело в том, что при создании Linux я использовал множество свободно распространяемых по Интернету инст­рументов — пристроился на плечи гигантов. Самым важным из этих инструментов был компилятор GCC. Авторские пра­ва на него оговорены в Универсальной общественной лицен­зии (GPL), которую еще называют «левым правом» (copyleft) и которую изобрел Ричард Столман. В условиях этой лицен­зии речь не идет о деньгах. Можно получить хоть миллион баксов, если кто-то готов его заплатить, главное — открыть исходники. И тот, кому ты даешь или продаешь исходники,

имеет те же права, что и ты сам. Это замечательная схема. Но в отличие от многих ярых фанатов GPL, которые требуют, чтобы всякая программная новинка становилась достоянием человечества на условиях этой лицензии, я считаю, что автор программы имеет право сам решить, что с ней делать.

Итак, я отказался от собственного описания авторских прав и перешел к GPL, которую Столман составил при уча­стии юристов. (Из-за этого она и занимает несколько стра­ниц.) Новое уведомление об авторских правах было включе­но в версию 0.12. Помню, как после этого лежал ночью без сна — все думал, как отразятся коммерческие интересы на Linux. Теперь мои тогдашние страхи кажутся смешными, по­скольку коммерческий интерес был сравнительно невелик. Что-то заставляло меня быть очень осторожным. Я, в частно­сти, боялся (да и сейчас боюсь), что кто-нибудь просто загра­бастает Linux себе, наплевав на авторские права. В то время меня волновало, что будет невозможно засудить какого-ни­будь американца за нарушение авторских прав. Меня это и сейчас волнует. Очень легко возбудить против кого-то иск за такие нарушения, но обидно, что кто-то будет продолжать делать это, пока его не вынудят остановиться.

Кроме того, я опасаюсь, что компании в таких странах, как Китай, проигнорируют GPL. Тамошнее законодательство по существу никак не защищает авторские права, и преследо­вать их нарушителей нет никакого смысла. Крупные произво­дители программного обеспечения и музыкальной продукции пытались это делать, но особых успехов не достигли. Реаль­ность опровергает мои страхи. Пусть отдельные нарушители и встречаются, но преобладают люди, уважающие авторские права; именно они присылают изменения в ядро и помогают его совершенствованию. Они полноправные участники его модернизации. А те, кто не считается с GPL, не смогут вос­пользоваться новыми версиями и потеряют клиентов. Я так надеюсь.

Вообще говоря, я смотрю на проблему авторских прав с двух сторон. Возьмем человека, который зарабатывает 50 дол­ларов в месяц. Можно ли ожидать, что он заплатит за программу 250 долларов? Я не считаю, что он поступит амораль­но, если нелегально скопирует программу, а сэкономленную сумму, равную своей зарплате за пять месяцев, потратит на еду. С моральной точки зрения это вполне допустимо. И бы­ло бы аморально, да и просто глупо, преследовать такого «на­рушителя». Что касается Linux, то кому какое дело, соблюда­ет ли человек GPL, если он использует программу для собствен­ных нужд? Вот когда кто-то собирается на ней зарабатывать, игнорируя GPL, — это я считаю аморальным, будь то в США или в Африке. Но и тогда все зависит от масштабов. Жадность всегда отвратительна.

 

 

 

 

 

X.

Minix и Linux

 

 

Не все отклики были положительными. Хоть по натуре я и не борец, но когда Эндрю Таненбаум начал нападать на мою операционную систему, которая вытесняла его собствен­ную, пришлось защищать Linux и свою честь. Как и положе­но хакерам, мы грызлись по мейлу.

У него были все основания кипятиться. До появления те­леконференций Linux я постоянно использовал конференцию Minix для объявлений о Linux и поиска тех, кого моя опера­ционная система могла бы заинтересовать. Любого бы это за­цепило.

Во-первых, Эндрю не понравилось мое вторжение в его конференцию. И естественно, ему не нравилось, что его опе­рационная система начинала вытесняться этим новым созда­нием, явившимся со снежных просторов Финляндии, и что к проекту присоединялось столько новых разработчиков. Кроме того, у него были другие взгляды на построение операцион­ных систем. В то время Эндрю входил в лагерь сторонников микроядерного подхода к операционным системам. Minix была сделана в виде микроядра, и Amoeba, над которой он в то время работал, тоже содержала микроядро.

В конце 80-х — начале 90-х это направление было очень популярным. А успех Linux угрожал ему. Поэтому Эндрю ре­гулярно выступал с язвительными репликами.

Теоретически необходимость микроядра обосновывается следующим образом. Операционные системы сложны. Для их упрощения применяется модульный подход. Вся соль микроядра в том, чтобы оставить у ядра, которое является основой основ, как можно меньше функций. Его главная задача — об­мен информацией. А все возможности компьютера реализу­ются в виде сервисов, которые обеспечивают коммуникаци­онные каналы микроядра. Предполагается, что вы разбиваете проблемы на такие мелкие части, что вся сложность пропа­дает.

Мне это казалось глупым. Да, каждая отдельная часть по­лучается простой. Но при этом их взаимодействие становится гораздо более сложным, чем при включении ряда сервисов в состав ядра, как это сделано в Linux. Представьте себе чело­веческий мозг. Каждая его составляющая проста, но их взаи­модействие превращает мозг в очень сложную систему. В этом-то все и дело: целое больше частей. Если взять проблему, раз­делить ее пополам и сказать, что каждая половинка вполови­ну проще, то при этом вы игнорируете сложность интерфей­са между половинками. Сторонники микроядра предлагали разбить ядро на пятьдесят независимых частей так, чтобы ка­ждая часть была в пятьдесят раз проще. Они умалчивали о том, что взаимодействие между частями окажется сложнее исходной системы — при том, что и части сами по себе не будут элементарными.

Это самое главное возражение против микроядра. Про­стота, обеспечиваемая микроядром, является мнимой.

Исходно Linux была намного меньше и намного, намного проще. Она не навязывала модульность, поэтому многое дела­лось гораздо проще, чем в Minix. Вот, например, что мне не нравилось в Minix: если у тебя одновременно работает пять разных программ и они хотят прочесть пять различных фай­лов, эти задания будут выполняться последовательно. Други­ми словами, пять различных процессов пошлют файловой системе запросы: «Можно мне прочесть файл X?» Демон файловой системы, который занимается чтением, примет один из них и пошлет ответ, потом другой — и так далее.

В Linux, где ядро монолитно, каждый из пяти процессов пошлет системный вызов ядру. Ядро должно действовать очень осторожно, чтобы не перепутать вызовы, но при этом оно очень естественно готово к обслуживанию любого числа процессов, выполняя все, что им нужно. Поэтому Linux рабо­тает намного быстрее и эффективнее.

Плохо было и то, что с исходниками Minix — согласно лицензионному соглашению — почти ничего нельзя было де­лать. Вот, например, Брюс Эванс провел коренную переделку Minix, которая ее значительно улучшила. Однако нельзя было намертво встроить эти изменения в систему. Разрешалось только приделывать заплатки. Просто кошмар какой-то! По закону он не мог сделать загрузочный модуль, чтобы облег­чить людям модернизацию. Поэтому для получения сколько-нибудь полезной системы модернизацию приходилось прово­дить в несколько этапов, что было крайне неудобно.

Единственный раз я принялся отвечать Эндрю Таненбауму в начале 1992 года. Представьте себе, что в одно вьюжное утро вы получаете такое нелицеприятное письмо:

 

From: ast@cs.vu.nl   (Andy Tanenbaum)

То: Newsgroups: comp.os.minix

Subject: LINUX устарела

Date:  29 Jan 92 12:12:50 GMT

 

Я тут на пару недель уезжал в США, поэтому не писал особенно о LINUX (не то чтобы я стал писать, если бы и был здесь) . Однако теперь хочу сделать несколько замечаний.

 

Как большинство из вас знает, для меня MINIX - хобби, которым я занимаюсь по вечерам, когда мне надоедает писать книжки, а по CNN не показывают никаких войн, революций или парламентских слушаний. Моя основная работа — преподавание и исследования в области операционных систем.

По роду своей деятельности, мне кажется, я знаю кое-что о будущем операционных систем в ближайшие лет десять.  Здесь возникают две проблемы:

 

1. МИКРОЯДРО ИЛИ МОНОЛИТ

Раньше большинство операционных систем были монолитными, то есть вся операционная система представляла собой единый исполняемый файл «a.out», работающий в режиме ядра. В этот бинарник входит управление процессами, управление памятью, файловая система и все остальное. Примерами таких систем могут служить UNIX, MS-DOS, VMS, MVS, OS/360, MULTICS и многие другие. Альтернативой является система с микроядром, в которой большая часть операционной системы разбивается на отдельные процессы, находящиеся вне ядра. Они обмениваются между собой сообщениями. В задачи ядра входит управление передачей этих сообщений, обработка прерываний, управление процессами низкого уровня и, возможно, ввод-вывод. Примерами такой архитектуры служат RC4000, Amoeba, Chorus, Mach и еще не выпущенная Windows /NT. Я мог бы многое рассказать о сравнительных преимуществах этих двух подходов, но достаточно сказать, что среди специалистов по разработке операционных систем споры уже закончились. Микроядро победило. Minix — система с микроядром. Файловая система и управление памятью — это отдельные процессы, которые работают вне ядра. Ввод-вывод тоже выполняется отдельно. LINUX — монолитная система. Это большой шаг назад, в 70-е. годы.

 

2 . ПЕРЕНОСИМОСТЬ

MINIX задумана как переносимая система и была перенесена с машин на базе Intel-процессоров на 680x0 (Atari, Amiga, Macintosh), SPARC и NS32016. LINUX тесно связана с 80x86. Тупиковый путь.

Поймите меня правильно. Я ничего не имею против LINUX. Она снимает с меня заботу о тех, кто хочет превратить MINIX в BSD UNIX. Но я с полной ответственностью заявляю, что те, кому нужна **СОВРЕМЕННАЯ** **бесплатная** ОС, должны искать переносимую ОС на базе микроядра, типа GNU или чего-то в этом роде.

 

Энди Таненбаум (ast@cs.vu.nl)

 

 

Я знал, что должен защитить свою честь, поэтому написал ответ.

 

From:  torvalds@klaava.Helsinki.FI  (Linus Benedict Torvalds)

Subject: Re: LINUX устарела

Date: 29 Jan 92 23:14:26 GMT

Organization: University of Helsinki

 

На сообщение с таким заголовком нельзя не ответить. Прошу прощения у пользователей minix, которые уже досыта наслушались о linux. Я хотел бы просто *проигнорировать вызов*, но ... Настало время серьезного спора!

 

В сообщении <12595@star.cs.vu.nl> ast@cs.vu.nl (Энди Таненбаум) пишет:

 

>Я тут на пару недель уезжал в США,поэтому не

>писал особенно о LINUX (не то чтобы я стал

>писать, если бы и был здесь) . Однако теперь я

>хочу сделать несколько замечаний.

 

>Как большинство из вас знает, для меня MINIX —

>хобби, которым я занимаюсь по вечерам, когда мне

>надоедает писать книжки, а по CNN не показывают

>никаких войн, революций или парламентских

>слушаний. Моя основная работа — преподавание и

>исследования в области операционных систем.

 

Вы хотите этим оправдать ограниченность minix? Извините, но вы не правы. У меня оправданий гораздо больше, и все-таки linux побеждает minix почти по всем параметрам. Не говоря уж о том, что большая часть хороших кодов для minix, похоже, написана Брюсом Эвансом.

 

Re 1: Для вас minix хобби — но ведь minix приносит доход, a linux раздается бесплатно. Теперь по поводу хобби. Поместите minix в свободный доступ, и одна из моих главных претензий к ней отпадет. Linux для меня в большой степени хобби (серьезное хобби, самого высшего сорта). Я не беру за нее денег, и она даже не является частью моей учебной работы. Я сделал ее в свободное время на собственной машине.

 

Re 2: Вы работаете преподавателем и исследователем. Прекрасное объяснение для умственной неполноценности minix. Остается надеяться, что Amoeba не такая фигня, как minix.

 

>1. МИКРОЯДРО ИЛИ МОНОЛИТ

Да, linux — монолитная система, и я согласен, что микроядро лучше. Если бы у вашего сообщения не был такой спорный заголовок, я бы, вероятно, согласился с большинством ваших высказываний. С теоретической (и эстетической) точки зрения linux проигрывает. Если бы ядро GNU было готово прошлой весной, я бы и не взялся за свою разработку: беда в том, что оно не было готово тогда и не готово до сих пор. Linux выигрывает прежде всего потому, что она уже готова.

>MINIX — система с микроядром [пропущено, но без >потери смысла] . LINUX — монолитная система.

Если бы это было единственным критерием качества ядра, вы были бы правы. Однако вы не пишете о том, что микроядро в minix сделано плохо и возникают проблемы с многозадачностью (в ядре) . Если бы я сделал ОС, у файловой системы которой были бы проблемы с многозадачностью, я бы не стал так поспешно осуждать других: наоборот, я бы из кожи вон лез, чтобы все забыли о моем провале. Да, я знаю, что для minix есть масса заплаток, обеспечивающих многопоточную работу, но это лишь заплатки, и Брюс Эванс говорит, что все равно остается множество проблем синхронизации.

 

>2 . ПЕРЕНОСИМОСТЬ

«Переносимость нужна людям, которые не умеют писать новые программы» — это я только что придумал. В шутку.

На самом деле linux легче переносится, чем minix. Что? — слышу я ваш возглас. Это верно, но не в том смысле, какой имеет в виду ast: я сделал linux в максимальном соответствии со стандартами (хотя у меня перед глазами не было стандарта POSIX). Перенос программ в linux обычно гораздо проще, чем перенос их в minix. Я согласен, что переносимость — хорошее дело, но только если она имеет реальный смысл. Нет причин делать операционную систему полностью переносимой: достаточно, чтобы она была согласована с переносимым API. Основная идея операционной системы заключается в том, чтобы воспользоваться аппаратными возможностями, спрятав их под слоем обращений высокого уровня. Именно это и делает linux: она просто использует больше возможностей 386, чем другие ядра. В результате само ядро, конечно, становится не переносимым, но зато существенно упрощается архитектура. Вполне приемлемый компромисс, который и сделал возможным появление linux. Я согласен, что в linux машинная

зависимость доведена до предела: я купил себе 386-й в январе прошлого года и занялся linux отчасти для того, чтобы его изучить. Многие вещи нужно было бы сделать более машинно-независимыми, если бы это был настоящий проект. Но я не особенно оправдываюсь: это было конструктивное решение, и когда в апреле прошлого года я начинал писать linux, то не думал, что программой захочет воспользоваться кто-то другой. К счастью, я ошибся, а поскольку мои исходники всем доступны, каждый может попробовать перенести ее, хотя это будет и непросто.

Линус

PS> Прошу прощения за слишком резкие высказывания: minix — неплохая система, если нет ничего другого. Amoeba, может быть, неплоха, если у вас валяется 5—10 лишних 386-х, но у меня их нет. Обычно я не вступаю в перепалки, но linux — мое больное место :)

 

 

В этой переписке (одной из немногих виртуальных ссор, в которых я участвовал) было еще несколько обменов репли­ками. Однако основную идею вы уже уловили: у системы с самого начала были противники. (А может быть, основная идея в другом: будьте осторожны, выступая на электронном форуме. Все ваши опечатки и ошибки останутся с вами на­всегда.)

 

 

 

 

 

 

Оставив родных и друзей на стоянке, мы с Линусом отправляемся в поход вдоль ручья. Наш лагерь расположился в парке «Гровер-Хот-Спрингс» в восточной части Сьерра-Невады. Дело происходит в выходные по случаю Дня независимости (4 июля). Место настолько живописное, что кажется картинкой из географического журнала «National Geographic». «Это момент для «Кодака», — провозглашает Линус, окидывая взглядом заросший полевыми цветами луг и суровые скалы на заднем плане. Мы усаживаемся возле ручья, и я прошу его рассказать о том времени, когда чары Linux стали распространяться далеко за пределы исходного сообщества участников телеконференции, с некоторыми из которых Линус даже встречался.

«Вот было классно, наверное, — говорю я. — Столько лет ты сидел без всякой связи с внешним миром, с головой погрузившись в процессор. И вдруг люди из разных уголков планеты признают, что ты занимаешься важным делом. Ты становишься центром растущего сообщества, которое смотрит на тебя, как на...»

«Не помню, чтоб это для меня много значило, — отвечает Линус. — Вряд ли. Я все время об этом думал, но в основном потому, что постоянно возникали проблемы, требовавшие разрешения. Думал-то я много, но без особых эмоций. Мне нравилось, что множество людей подталкивают меня к продолжению работы. Я думал, что конец уже виден — момент, когда практически все будет готово. Но этот момент все не наступал, потому что мне подкидывали все новые стимулы и новые проблемы.

Поэтому работать было интересно. Иначе я бы, наверное, занялся чем-то другим, потому что мне нравилось работать именно так. А эмоций у меня больше вызывал мой нос или еще что-нибудь в этом роде».

Через несколько недель мы бродим по Стенфордскому торговому центру, где Линус выбирает себе кроссовки, поражаясь их разнообразию. «Сколько миль в неделю вы обычно пробегаете?» — спрашивает его продавец. Линус улыбается — за последние десять лет он не пробежал и мили. Физкультура не входила в сферу его приоритетов. Но в минуты слабости Линус признается, что хотел бы избавиться от лишнего веса.

«Это, наверное, Туве попросила тебя помочь мне сбавить вес», — шутит он, поглаживая свой животик.

«Передай ей, что на этой неделе я еще не получил от нее чека», — откликаюсь я.

Вскоре мы начинаем кружить по Стенфордскому городку в поисках места для стоянки. Примерно через полчаса нам удается втиснуть свой автомобиль. После небольшой разминки мы принимаемся бежать по грязным тропинкам вдоль высохшего озера в глубь леса к нашей цели — огромной спутниковой тарелке на холме. Нам так и не удается ее достичь. Я беру слишком высокий темп и с удивлением отмечаю, что километра полтора Линус умудряется бежать прямо за мной. После этого он теряет дыхание. Через несколько минут мы растягиваемся на траве возле озера.

«А как реагировала твоя семья на происходящее с Linux? — спрашиваю я. — Они, наверное, пришли в восторг».

«Вряд ли они что-то заметили, — отвечает он. — Я не хочу сказать, что никому не было дела. Просто я почти всю свою жизнь программировал, для них-то ничего не изменилось».

«Разве ты им ничего не сказал? Например, отец тебя куда-то везет, а ты ему и говоришь, как бы между прочим: помнишь, я все возился с этой компьютерной штукой? Так ей теперь пользуются сотни людей...»

«Нет, — отвечает он. — У меня просто не было потребности обсуждать это с родными и друзьями. Мне никогда не приходило в голову навязываться с этим. Помню, примерно в то время, когда я писал Linux, Ларе Вирцениус собрался купить XENIX — версию Unix, разработанную SCO. Он тогда пытался извиняться: «Пойми меня правильно», но меня это не трогало. Он потом перешел на Linux, но для меня это не имело особого значения. Мне нравилось, что люди ей пользуются и присылают мне свои отзывы, но в то же время это было не так уж важно. Я не стремился пропагандировать ее. Я гордился, что люди используют мою программу, но не помню, чтобы мне хотелось об этом рассказывать. Мне не казалось, что это самое важное дело на свете. То, что программой пользовались сотни людей, не придавало ей особого веса в моих глазах. Я просто развлекался. У меня и сейчас такой же настрой».

«И тебе не хотелось рассказать об этом родным и друзьям? Тебя не волновало то, что происходит?» — спросил я, не скрывая недоверия.

Прежде чем ответить, он несколько секунд молчит.

«Не помню, чтоб я вообще тогда что-то чувствовал».

Линус покупает новую машину — двухместный «BMW-Z3» с откидывающимся верхом, который, по его словам, просто олицетворяет «развлечение». Он выбрал голубой металлик — идеальный цвет для игрушечных машин — потому что эта модель не бывает его любимого — ярко-желтого — цвета. Желтые «BMW», объясняет он, имеют цвет мочи. Годами он парковал свой «Понтиак» как можно ближе ко входу в штаб-квартиру Transmeta в деловом центре Санта-Клары. Но «BMW» стоит под окном его кабинета якобы для того, чтобы он был в тени. Теперь, сидя за компьютером, Линус может любоваться своим новым автомобилем.

Чуть больше года назад мы впервые поехали вместе через горы в Санта-Круз в белом «Мустанге» с откидывающимся верхом, который я специально для этого взял напрокат. Во время той поездки Линус просил останавливаться, чтобы он мог рассмотреть спортивные машины, которые стояли возле сауны и пивоварни. Теперь мы едем через перевал в его собственной спортивной машине. Он блаженно улыбается на поворотах.

«Ты этого заслуживаешь», — говорю я.

Я вытаскиваю из бардачка стопку дисков.

«Пинк Флойд»? — спрашиваю я. — «Ху»? Джанис Джоплин?»

«Это музыка, на которой я вырос. В детстве я сам не покупал записей, но все это было у нас в квартире. Наверное, мама их слушала. Хотя, помню, ей очень нравился Элвис Костелло».

Дело происходит в пятницу, во второй половине дня. Все вокруг насыщено калифорнийским великолепием, ласкающим все органы чувств: кобальтовые небеса радуют глаз, теплые солнечные лучи — кожу, благоухание горных эвкалиптов, сладкий вкус чистого воздуха, убаюкивающий мотив «Пинк Флойд» через навороченные динамики. Вероятно, для обгонявших нас автомобилистов мы — разбрызгивая солнечных зайчиков и оглашая окрестности классическим роком — олицетворяем своего рода молодежный стандарт счастья. Однако мало кто обгоняет новый «BMW-Z3» Линуса.

Мы ставим свой автомобиль среди менее дорогих машин, стоящих вдоль шоссе номер 1, чуть севернее Санта-Круз, и спускаемся вниз на полупустынный пляж. Несколько минут мы блаженствуем, лежа на полотенцах под теплым солнцем, а потом я достаю из рюкзака диктофон. И снова прошу рассказать о тех временах. Линус рисует на песке прямоугольник, изображая свою комнату, отмечает расположение постели и компьютера.

«Я скатывался с постели и немедленно проверял свою почту, — говорит он, водя пальцем по своему чертежу. — В некоторые дни я вообще не выходил из квартиры. Получая почту, я прежде всего интересовался не тем, кто мне пишет, а тем, решена ли та или иная проблема. Я гадал: какие увлекательные вопросы возникли сегодня, решил ли кто-нибудь вчерашнюю проблему?»

Линус говорит, что его социальная жизнь в то время была «ничтожной». Потом, понимая, что это звучит чересчур жалобно, поправляется: «Ну, скажем, почти ничтожной».

«Не то чтобы я жил полным затворником, — рассказывает он, — но даже когда я уже работал над Linux, я оставался таким же антисоциальным, как всегда. Ты заметил, что я никогда не звоню людям по телефону? И так было всегда. Я никогда не звонил. Большинство моих друзей общительны, а я — нет. Можешь себе представить, каково ухаживать за девушкой, если ты никогда не звонишь ей по телефону. В то время у меня было всего несколько друзей, которые стучали мне в окно, если хотели зайти на чашку чая. Не думаю, что кто-то тогда замечал во мне что-то особенное. Мол, он делает нечто грандиозное и когда-нибудь перевернет мир. Мне кажется, так никто не думал».

В то время единственным общественным мероприятием для Линуса были еженедельные собрания «Спектрума», где он общался с другими студентами. Эти встречи гораздо больше волновали Линуса, чем все, связанное с программированием.

«Что меня тогда заботило? Общение с людьми. Может быть, «заботило» — не совсем верное слово: там упор был на эмоции. Я просто думал О девушках. Linux не имела такого большого значения. Ар некоторой степени это и сейчас так. Ар некоторой степени я по-прежнему могу ее игнорировать. В те первые годы учебы в университете для меня большое значение имела социальная жизнь. Не то чтобы я чувствовал себя горбуном, над которым все смеются. Просто мне хотелось иметь друзей и все такое. «Спектрум» нравился мне, в частности, тем, что позволял вести светскую жизнь без особых усилий. Один вечер в неделю я вращался в обществе, а все остальные вечера сидел за компьютером. Это гораздо больше затрагивало мои чувства, чем Linux. Из-за Linux я никогда по-настоящему не расстраивался, не терял сна. Как тогда, так и теперь, меня в основном волнуют не сами технологии, а социальные отношения вокруг них. Послание Эндрю Таненбаума огорчило меня в первую очередь не поднятыми в нем техническими вопросами. Если бы это был кто-то другой, я бы его просто проигнорировал. Беда была в том, что он отправил его в список рассылки и выставил меня... Меня волновало мое социальное положение среди этих людей, а он его подрывал. Что меня особенно увлекало в Linux — это обратная связь.

Она показывала, что Linux что-тo значит, что я вхожу в какую-то социальную группу. Причем в этой группе я был лидером. Вот что было для меня очень важно. Гораздо важнее, чем рассказывать маме с папой, чем я занят. Пользователи Linux меня волновали намного больше. Я создал социальную группу и заслужил уважение ее членов. Тогда я об этом так не думал, да и сейчас не думаю. Но это, наверное, было самым важным. Поэтому я так резко среагировал на письмо Эндрю Таненбаума».

Солнце начинает сползать в Тихий океан — время уходить с пляжа. На обратном пути Линус уговаривает меня вести машину (чтобы я почувствовал, как она слушается руля) и возвращаться в Кремниевую Долину длинным и извилистым путем, по шоссе номер 9.

Линус говорит, что спор с создателем Minix вскоре перешел в обмен личными посланиями — перепалка была слишком резкой, чтобы вести ее публично. Несколько месяцев было тихо. Потом Таненбаум прислал Линусу ссылку на пятистрочное объявление в журнале «Byte» о выпуске коммерческой версии Linux.

«В своем последнем сообщении Эндрю спрашивал, этого ли я хотел — чтобы кто-то продавал мой труд. Я ему ответил коротко: «Да», и больше он мне не писал», — рассказывает Линус.

Примерно через год, когда Линус приехал в Нидерланды на свое первое публичное выступление, он отправился в университет, где преподавал Таненбаум, надеясь получить от него автограф на своем экземпляре книги «Проектирование и реализация операционных систем» — книги, которая перевернула его жизнь. Он ждал под дверью, но Таненбаум так и не появился. Профессор был в отъезде, и встреча не состоялась.

 

 

 

 

 

XI.

 

Температура в номере гостиницы была чуть выше нуля, и накануне своего первого выступления я лежал в постели, дро­жа от холода. В Нидерландах, в отличие от Финляндии, не принято отапливать помещения, а в этой мерзкой комнате были еще и огромные сплошные окна, как будто жить в ней предполагалось только летом. Однако ночью 4 ноября 1993 года я не мог спать не только из-за холода. Я страшно волно­вался.

Публичные выступления мне всегда давались с трудом. В школе нас заставляли делать доклады по темам, которые мы изучали, — о крысах или еще о чем-нибудь, — и для ме­ня это было совершенно непереносимо. Я стоял, не мог вы­молвить ни слова и только хихикал. Хотя — поверьте мне — я вовсе не такой смешливый. Мне было трудно даже просто выйти к доске рассказать, как я решил задачу.

И вот теперь я оказался в Эде (Нидерланды), в часе езды на поезде от Амстердама, потому что меня пригласили высту­пить на десятой годовщине Нидерландской группы пользова­телей Unix. Я хотел сам себе доказать, что справлюсь. За год до этого меня пригласили выступить перед аналогичной орга­низацией в Испании, но я отказался, потому что страх перед публичными выступлениями пересилил любовь к путешестви­ям. А в то время я очень любил путешествовать. (Я и сейчас люблю, но уже нет той остроты впечатлений, которая была у мальчика, практически не выезжавшего из Финляндии. Я бы­вал только в Швеции, куда мы несколько раз ездили с палатками на каникулы, и в Москве, где мы навещали папу, когда мне было шесть лет.)

Жалея, что упустил шанс поехать в Испанию, я решил принять следующее приглашение. Но теперь, лежа в постели, я уже сомневался, что смогу когда-нибудь преодолеть свой страх перед большой аудиторией, боялся, что не смогу от­крыть рта или — хуже того — начну хихикать перед 400 участниками собрания.

Мне было тошно.

Я говорил себе все, что обычно говорят в подобных случа­ях. Что аудитория желает мне успеха — ведь если бы они ме­ня не любили, то просто не пришли бы. Что я хорошо зна­ком с темой: причины выбора тех или иных технических ре­шений при создании ядра Linux, причины предоставления исходников в свободное пользование. Но я все равно сомне­вался, что доклад удастся, и мысли у меня в голове проноси­лись со стуком и скрежетом, как бесконечный товарный со­став. Я буквально дрожал и далеко не от одного только холода.

Как прошел доклад? Аудитория была дружелюбна к за­метно трепещущему перед ней докладчику, вцепившемуся в свои PowerPoint-слайды как в спасательный круг (слава Microsoft!), а потом с запинкой отвечавшему на вопросы. На самом деле вопросы и ответы прошли лучше всего. Как бы то ни было, после доклада ко мне подошел Маршал Кирк Маккусик — один из главных разработчиков BSD Unix — и ска­зал, что с интересом выслушал мое выступление.

Я был так благодарен ему за этот жест, что готов был встать на колени и целовать его ноги. Для меня есть всего не­сколько авторитетов в компьютерной области, и Кирк — один из них. За то, что он был так мил после моего первого выступления.

Тот первый доклад стал для меня своего рода шоковой те­рапией. И следующие за ним тоже. Зато они постепенно по­могли мне приобрести некоторую уверенность в себе.

Дэвид все спрашивает, изменилось ли мое положение в университете после того, как Linux получила известность? Я никогда не слышал, чтобы кто-то из преподавателей упоминал о ней или кто-то из студентов показывал меня своим друзьям. Ничего такого не было. Мое университетское окру­жение знало о Linux, но большинство линуксоидов жило за пределами Финляндии.

Осенью 1992-го меня назначили ассистентом в шведских классах факультета информатики. (Это произошло так. Им был нужен говорящий по-шведски преподаватель для базовых компьютерных курсов. В университете специализировались по информатике всего два шведа-старшекурсника: Ларе и Линус. Особого выбора не было.) Первое время я со страхом выходил к доске решать задачи, но вскоре увлекался и пере­ставал волноваться. Кстати, спустя три года меня перевели в научные сотрудники — я стал получать деньги не за препода­вание, а за исследования в компьютерной лаборатории, кото­рые по существу сводились к разработке Linux. Этим было положено начало доброй традиции: мне стали платить за ра­боту над Linux. Именно так в сущности обстоит дело и в Transmeta.

 

Дэвид: «Ну, и когда это стало важным?»

Я: «До сих пор не стало».

 

Хорошо, отвечу подробнее. Дело приняло новый оборот, когда я понял, что Linux не просто игрушечная операционная система — на нее всерьез стало полагаться множество людей. Вначале многие ставили себе Linux, просто чтобы поковы­ряться в ней, а вот когда ее стали использовать как настоя­щую операционную систему, я понял, что несу ответствен­ность, если что-то случится. Или по крайней мере начал это понимать. (Я и сейчас чувствую такую ответственность.) За 1992 год Linux превратилась из увлекательной игры в важную составляющую жизни людей, стала источником их доходов, средством ведения коммерции.

Скачок произошел весной 1992-го — примерно через год после того, как я занялся программой эмуляции термина­ла, — когда под Linux заработала первая версия оконной сис­темы X Window. Это значило, что операционка может под­держивать графический интерфейс пользователя и что пользо­ватели могут работать в нескольких окнах одновременно благодаря проекту X Window, зародившемуся в Массачусетском технологическом институте. Это было существенное новшество. Помню, за год до его внедрения я шутил на эту тему с Ларсом: говорил, мол, когда-нибудь мы сможем запус­тить X Window, и все заработает. Я совершенно не ожидал, что это произойдет так быстро. Хакер по имени Орест Збровски сумел перенести X Window под Linux.

Система X Window работает с помощью Х-сервера, кото­рый берет на себя всю графику. Сервер общается с клиента­ми, чья задача говорить: «Мне нужно окно такой-то величи­ны». Обмен информацией происходит на уровне сокетов, или, точнее, Unix Domain Sockets. Это способ обмена инфор­мацией внутри Unix, но он же используется и для передачи информации по Интернету. Орест написал первый уровень сокетов для Linux, просто чтобы перенести под нее X Window. Интерфейс Ореста был сметан на живую нитку и не интегри­рован с остальным кодом. Это тот случай, когда я согласился на грубо сработанную заплатку, потому что она была нам нужна.

Я не сразу привык к тому, что у нас есть графический ин­терфейс пользователя. Думаю, около года я им вообще редко пользовался. А сейчас уке не могу без него: во время работы у меня всегда открыт миллион окон.

Орест не только дал возможность работать с окнами, но и вообще открыл дорогу в будущее. Domain Sockets использова­лись для организации локальной сети, которая позволяла ра­ботать системе X Window. Мы могли воспользоваться теми же самыми Domain Sockets, чтобы обеспечить Linux большой рывок во внешние сети — получить возможность связывать компьютеры. Без включения в сеть Linux была полезна толь­ко тем, кто сидел дома и выходил в большой мир по модему или вообще делал все локально. Поэтому мы с большим во­одушевлением принялись разрабатывать сети для Linux по­верх этих самых Domain Sockets, хотя они вовсе не были для этого предназначены.

Я был настолько уверен, что все получится, что даже сде­лал скачок в нумерации версий. В марте 1992 года я планировал выпустить версию 0.13. А вместо этого, получив графи­ческий интерфейс пользователя, уверился, что мы на 95% достигли цели — выпуска полноценной, надежной операци­онной системы, пригодной к тому же для работы в сети. И поэтому выпустил версию 0.95.

Господи, как же это было преждевременно! Чтобы не ска­зать, глупо.

Работа в сети — поганое дело, и в итоге на ее организа­цию ушло почти два года — только тогда ее можно было вы­пустить в свет. Переходя в сеть, получаешь целый букет но­вых проблем. Во-первых, защита. Ты не знаешь, кто работает в сети и что он затеял. Нужно быть очень осторожным, что­бы никто не мог повесить твой компьютер, посылая тебе ку­чи хлама. Ты уже не можешь контролировать, кто вступает в контакт с твоей машиной. Причем у разных людей могут быть совершенно разные настройки. Используя стандартный сетевой протокол TCP/IP, трудно правильно установить все тайм-ауты. Казалось, процесс будет бесконечным. К концу 1993 года у нас уже была почти работоспособная сетевая сис­тема, хотя у некоторых возникали серьезные проблемы с ее использованием. Мы не умели работать с сетями, в которых адрес не укладывался в 8-битные границы.

Из-за своего чрезмерного оптимизма при выпуске версии 0.95 я оказался в ловушке. В течение тех двух лет, что ушли на разработку и выпуск версии 1.0, с номерами творилось что-то невообразимое. Между 95 и 100 не так много чисел, но мы продолжали постоянно выпускать новые версии — то ошибку поправишь, то функцию добавишь. Добравшись до 0.99, мы были вынуждены начать добавлять номера, чтобы указать на уровень заплат, а потом перешли на алфавит. В ка­кой-то момент мы выпустили версию 0.99, уровень заплаток 15А. Потом появилась версия 0.99, уровень заплаток 15В и так далее. Так мы добрались до уровня заплаток 15Z. А вме­сто уровня 16 была выпущена версия 1.0 — в этот момент система наконец стала работоспособной. В марте 1994-го Linux 1.0 была с большой помпой представлена в аудитории факультета информатики Университета Хельсинки.

Этому предшествовал довольно беспорядочный период, но уже ничто не могло нанести урона популярности Linux. У нас была своя собственная телеконференция в Интернете — comp.os.linux, выросшая из пепла нашей с Эндрю Таненбаумом перепалки. И она привлекала орды участников. В те вре­мена Internet Cabal (группа администраторов некоторых уз­лов Интернета) ежемесячно подводила неофициальную ста­тистику: сколько человек участвует в каждой конференции. Данные были не очень точные, но они лучше всего говорили о популярности твоего сайта — в данном случае, сколько лю­дей интересовалось Linux. Неизменным лидером среди теле­конференций была alt. sex. (Я-то ей особенно не интересовал­ся. Хотя и сходил туда пару раз, чтобы посмотреть, из-за чего подняли такой шум. Но вообще я был типичным фригидным ботаником, которому гораздо интересней играть в процессор с плавающей точкой, чем следить за новостями с сексуального фронта: о свеженайденных позициях при половом акте, отче­тах о крутых любовных играх или о чем там еще говорят на alt. sex.)

С помощью ежемесячной статистики Cabal легко было следить за популярностью comp.os.linux. Можете не сомне­ваться — так я и делал. (Некоторые считают меня чуть ли не народным героем, но я никогда не был тем бескорыстным, самоотверженным компьютерным фанатом, каким меня пы­тается представить падкая на мифы пресса.) К осени 1992 года в нашем форуме участвовали десятки тысяч людей. Все эти люди следили за событиями вокруг Linux, но не все из них пользовались самой операционной системой. Каждый месяц в момент подведения итогов выпускался список из со­рока самых популярных телеконференций. Если твой форум не входил в эти сорок, то о его популярности можно было уз­нать из полного отчета, который распространялся в специаль­ной служебной конференции. Мне обычно приходилось обра­щаться к полному отчету.

Однако форум Linux неуклонно двигался вверх. В какой-то момент он вошел в первые сорок, и я был счастлив. Это было круто. Помню, я тогда написал довольно злорадное сообщение в comp.os.linux, в котором перечислял форумы, по­священные разным ОС, включая Minix, и говорил: «Смотри­те, мы популярнее Windows!» (Учтите, что в то время люби­тели Windows еще не освоили Интернет.) Где-то в 1993-м мы вошли в первую пятерку. В ту ночь я лег спать преиспол­ненный самодовольства, в экстазе от того, что Linux по попу­лярности почти догнала секс.

В окружающем меня мирке ничего похожего не происхо­дило. Я практически не жил реальной жизнью. К тому време­ни, как я уже писал, Петер Энвин организовал в Интернете сбор средств для оплаты моего компьютера. В итоге было со­брано три тысячи долларов, и в конце 1993 года я закончил выплаты. А на Рождество провел модернизацию своего ком­пьютера до 486 DX2-66, который использовал потом много лет. В этом и была моя жизнь: я ел, спал, иногда ходил в уни­верситет, программировал, читал прорву мейлов. Я был в кур­се, что некоторые мои друзья чаще занимаются сексом, но это меня не трогало.

Честно говоря, большинство моих друзей тоже не преус­певали в этой сфере.

 

 

 

 

 

XII.

 

Выступление в Эде почти убедило меня, что я способен вынести что угодно — даже такой ужас, как выступление пе­ред множеством совершенно незнакомых, уставившихся на меня людей. Начинала приходить уверенность и в других об­ластях. Я был вынужден принимать быстрые решения по по­воду исправления и модернизации Linux, и каждое такое ре­шение укрепляло меня в роли лидера растущего коллектива. С технической точки зрения решения не вызывали проб­лем — труднее было дипломатично сообщить одному челове­ку, что я предпочел решение другого. Иногда достаточно бы­ло просто написать: «Поправки такого-то работают прекрас­но. Давайте на них и остановимся».

Никогда не понимал, зачем соглашаться на решение, ко­торое я не считаю самым лучшим с технической точки зре­ния. Это помогало мне сохранять беспристрастность, когда несколько программистов предлагали различные заплатки. Кроме того, хотя тогда я об этом не задумывался, это внуша­ло людям доверие. А доверие дорогого стоит. Когда тебе ве­рят, то прислушиваются к твоим советам.

Безусловно, сперва нужно заложить фундамент доверия. Думаю, все началось не столько, когда я написал ядро Linux, а скорее когда я выложил свою программу в свободном дос­тупе в Интернете с тем, чтобы каждый желающий мог вне­сти в нее изменения или добавить функции, а я бы принимал окончательное решение в отношении устройства операцион­ной системы.

Точно так же, как я не планировал, что Linux начнет свое существование за пределами моего собственного компьютера, так и не ожидал, что стану лидером. Это произошло само со­бой, по умолчанию. В какой-то момент группа из пяти разра­ботчиков стала выполнять основную часть работы по ключе­вым направлениям. Было естественно, чтобы они стали своего рода фильтрами и отвечали за разработку в соответствующих областях.

Я довольно быстро понял — проще всего руководить, по­зволяя людям делать то, что им хочется, а не заставляя их де­лать то, что хочется тебе. Кроме того, хороший руководитель понимает когда не прав, и умеет отступать. А еще он позво­ляет другим принимать самостоятельные решения.

Другими словами: успех Linux в значительной степени обусловлен моими собственными недостатками: я ленив и люблю пожинать чужие лавры. Если б не это, модель разра­ботки Linux — как они это называют — до сих пор не вы­шла бы за рамки ежедневного обмена сообщениями между пятью-шестью хакерами. Не было бы и речи о сегодняшнем размахе, когда разработкой Linux занимается сложнейшая сеть из сотен тысяч участников четырех тысяч одновременно разрабатываемых проектов, опирающихся на листы рассыл­ки, встречи разработчиков и корпоративную поддержку- А свер­ху как верховный арбитр всех споров по поводу ядра опера­ционной системы расположился руководитель, который со­всем не стремится руководить.

Что ни делается — все к лучшему. Мне удалось избавиться от тех частей, которые меня не особенно увлекали. Это пре­жде всего уровень пользователя — внешние части системы, с которыми непосредственно имеет дело конечный пользова­тель, в отличие от кода, который скрывается в глубине систе­мы. Вначале кто-то вызывается вести то или иное направле­ние. Потом процесс поддержки подсистем становится орга­ничным. Все знают, кто активно участвует в работе и кому можно доверять, в итоге на него все и переключается. Ника­ких голосований. Никаких приказов. Никаких подсчетов.

Например, если двое создают однотипные драйверы, я иногда принимаю варианты обоих и смотрю, каким чаше пользуются. Обычно один становится более популярным. Или же авторы начинают совершенствовать свои программы и в итоге их пути расходятся — они начинают использоваться в

разных сферах.

Многих удивляет сам факт, что модель с открытыми ис­ходниками работает.

По-моему, тут полезно попытаться понять психологию ха­керов из мира общедоступных программ. (Вообще-то, обыч­но я избегаю слова «хакер». В личном разговоре с технарями я еще могу назвать себя хакером. Но в последнее время смысл этого слова изменился: так стали называть мальчишек, кото­рые от нечего делать заняты электронным взломом корпора­тивных ВЦ вместо того, чтобы помогать работе местных биб­лиотек или уж, на худой конец, бегать за девочками.)

Хакеры (программисты), которые работают над Linux и другими проектами с открытыми исходниками, часто отка­зывают себе во сне, занятиях спортом, посещениях школьных чемпионатов, в которых участвуют их дети, а иногда и в сек­се, потому что им нравится программировать. А еще им нра­вится участвовать в крупнейшем в мире коллективном проек­те, посвященном построению самой лучшей и самой краси­вой технологии, — проекте, который доступен каждому. Вот и все. И это прикольно.

Ну ладно, я, кажется, перешел на язык самовосхвалений, которым пишутся пресс-релизы. Фанаты открытых исходни­ков — не матери Терезы из сферы высоких технологий. Они получают свою долю славы — их имена включаются в благо­дарственные списки или в файл с описанием истории проек­та, который сопровождает любой проект. Наиболее активные участники привлекают внимание работодателей, которые изу­чают программы, чтобы выявить и нанять лучших програм­мистов. В значительной степени хакерами движет и стремле­ние заслужить уважение других участников своими солидны­ми вкладами.  Это  очень мощный стимул.   Каждый хочет произвести впечатление на окружающих, укрепить свою ре­путацию, повысить социальный статус. Разработка программ с открытыми исходниками дает программистам такую воз­можность.

Разумеется, я провел большую часть 1993 года точно так же, как и большую часть 1992-го, 1991-го и так далее: ут­кнувшись в компьютер. Но близились перемены.

Идя по стопам своего дедушки, я стал ассистентом в Уни­верситете Хельсинки, ответственным за шведскоязычный курс «Введение в информатику» в осеннем семестре. Тут-то я и встретил Туве. Она оказала на мою жизнь еще большее влия­ние, чем «Проектирование и реализация операционных сис­тем» Эндрю Таненбаума. Но я не буду обременять вас из­лишними деталями.

Туве была одной из студенток моей группы (всего там было 15 человек). Она уже получила специальность дошколь­ного педагога. А потом решила познакомиться с компьютера­ми, но сначала немного отставала от остальных. В конце кон­цов она всех догнала.

Курс был совершенно элементарный. Шла осень 1993-го, Интернет еще не был популярен, поэтому однажды я задал на дом послать мне сообщение по мейлу. Сегодня это звучит по-идиотски, но я сказал: «Домашнее задание: пошлите мне e-mail».

Другие студенты прислали просто тестовые сообщения или какие-то замечания о занятиях. Туве пригласила меня на свидание.

Я женился на первой же женщине, которая обратилась ко мне по мейлу.

Наше первое свидание так и не кончилось. Туве была до­школьным педагогом и шестикратным чемпионом Финлян­дии по карате, она выросла в нормальной семье, хотя так я называю любую семью, которая не похожа на нашу чокнутую семейку. У нее было много друзей. Я сразу понял, что именно эта женщина мне нужна. (Подробности пропущу.) Через не­сколько месяцев мы с моим котом Ранди переехали в ее кро­шечную квартирку.

В первые две недели я не потрудился даже перевезти свой компьютер. Не считая службы в армии, это была самая долгая разлука с компьютером с тех пор, как одиннадцатилет­ним мальчиком я сидел у дедушки на коленях. Не буду под­робно на этом останавливаться, но это по-прежнему рекорд моей штатской жизни без процессора. Каким-то образом я выжил (детали снова опускаю). В редкие встречи с мамой в тот период я слышал от нее что-то о «триумфе матери-при­роды». Думаю, отец с сестрой были просто в шоке.

Вскоре Туве принесла в дом кошечку, чтобы Ранди не ску­чал. У нас повелось проводить вечера вдвоем или с друзьями, вставать в 5 утра, чтобы она могла пойти на работу, а я мог оказаться в университете раньше всех и никто не мешал мне читать мейлы о Linux.

 

Король

БАЛА

 

 

 

 

I.

 

Появление версии 1.0 означало для Linux новый этап: нам понадобился пиар. Лично я с удовольствием представил бы эту версию точно так же, как и предыдущие. Я бы послал в форум сообщение: «Выпущена версия 1.0. Пользуйтесь». (Или что-нибудь в этом роде.)

Однако многие отнеслись к этому событию гораздо серь­езнее. Версия 1.0 им нужна была для рекламы. Всем этим но­ворожденным компаниям, продававшим Linux, версия 1.0 была важна скорее по психологическим, чем по технологиче­ским причинам. И их можно понять: кому понравится торго­вать операционной системой версии 0.96?

Я хотел выпустить версию 1.0, потому что тем самым за­вершался некий этап, а кроме того, это значило, что я могу временно перестать исправлять ошибки и вернуться к разра­ботке. Производители и разработчики Linux хотели обставить выход новой версии с максимальной помпой.

Нам нужно было выбрать правильную тактику. Сам я не собирался руководить этой кампанией. Мне вовсе не улыба­лось выпускать пресс-релизы и выступать с заявлениями. По­этому за дело взялись те, кто был в нем заинтересован. При­мерно так делалась и сама Linux — схема снова сработала.

Наш первый официальный выпуск стал настоящим собы­тием во многом благодаря Ларсу. Он и некоторые другие ре­шили, что объявление лучше всего сделать в университете. В этом был свой резон. Моя комната не тянула по размерам. А делать объявление в помещении коммерческой фирмы было бы неправильно. Поэтому Ларе вызвался согласовать во­прос с университетом. Факультет информатики Университета Хельсинки был небольшой организацией, поэтому он смог просто пойти и поговорить с деканом.

Университет Хельсинки с радостью согласился выделить для представления Linux 1.0 главную аудиторию факультета информатики. Да и чего бы им возражать? Разве в универси­тете часто происходят события, достойные показа по телеви­зору?

Я согласился выступить. Это мероприятие не шло ни в ка­кое сравнение с кошмаром в Эде. Хотя, если вдуматься, кое в чем оно оказалось-таки сложнее.

Например, в аудитории сидел мой папа. А мероприятие показывали по финскому ТВ. Тогда я впервые увидел себя по телевизору. На собрание пришли и папа и мама (но я совер­шенно уверен, что они сидели врозь). И Туве тоже пришла. Тут-то мой отец и познакомился с ней, поэтому для меня это было больше, чем просто объявление версии 1,0. Поскольку я до последнего момента готовился к выступлению — прове­рял, что со слайдами все в порядке и прочее, — то не присут­ствовал при их знакомстве. По-видимому, оно произошло, когда они шли в аудиторию. Кажется, я это заметил краеш­ком глаза.

В том выступлении, как и почти во всех остальных в по­следующие несколько лет, я говорил не столько о технологии, сколько об открытых исходниках. Все прошло классно. Мне удалось изменить отношение к Linux некоторых сотрудников факультета. До этого факультет просто гордился Linux и снис­ходительно поощрял мою деятельность. После объявления они стали относиться к Linux более серьезно. Ведь они услы­шали о ней в теленовостях.

Спустя годы стали поговаривать, что университет пытает­ся приписать себе заслуги в сфере Linux. Это не так. Факуль­тет всегда оказывал нам большую поддержку- Мне даже дали такую должность, что я мог создавать Linux в рабочее время. И это было в самом начале, когда еще никто не мог сказать: «Давайте поможем парню, тут пахнет всемирной известностью». Но в то же время им было приятно сыграть важную роль в анонсе новой версии. Это укрепило их репутацию. Я знаю, что на факультете информатики, который всегда был в тени Технического университета, теперь стало больше шведскоговорящих студентов.

Зависть к успеху считается характерной чертой финнов. Поэтому, когда Linux приобрела известность, меня многие спрашивали, не отравляют ли мне жизнь в университете за­вистники. На самом деле все было по-другому: в университе­те мне очень помогали. Уже на раннем этапе они стали из­бавляться от X-терминалов и заменять их на PC с Linux.

Выход новой версии поднял Linux в Финляндии на небы­валую высоту, и в других странах она тоже стала приобретать известность. Ей посвящалось множество публикаций в газе­тах: просто какой-нибудь журналист натыкался на Linux и приходил в восторг. С точки зрения бизнеса версия 1.0 не представляла особой опасности для основных игроков. Linux забирала рынок у Minix и Coherent. Среди других категорий пользователей интерес к системе был невелик. И это было нормально — внимания и так было гораздо больше, чем я рассчитывал.

Тем не менее журналисты — в основном из компьютер­ных изданий — стали стучаться в мою дверь. Буквально. Суб­ботним утром Туве бывала отнюдь не в восторге, просыпаясь от звонка в дверь японского репортера с подарками (чаще всего это были часы — видно, узнали, что это моя слабость), который жаждал взять у меня интервью. Еще меньше она бывала рада, когда я приглашал его войти. (А я поступал так годами, пока мы не объявили наш новый дом зоной, свобод­ной от журналистов. Иногда моя беспечность доходила до то­го, что я забывал сказать Туве, что пригласил журналиста в дом для интервью. И сам забывал об этом. Репортер приходил, и Туве приходилось его развлекать до моего возвращения.) Потом стали появляться сайты фэнов, типа французского, на котором в основном размещена постоянно обновляемая гале­рея каких-то безумных фотографий. Например, я на собра­нии «Спектрума» — крутой чувак без рубашки пьет пиво.

Тихий ужас.

Причем интерес проявляли не только журналисты и линуксоиды. Неожиданно со мной захотели поговорить о техноло­гиях люди с большими кошельками. Unix всегда рассматри­валась как система с огромным потенциалом, в основном из-за своей мощности и многозадачности. Теперь корпорации, которые интересовались Unix, начали присматриваться к Linux. Среди них была сетевая компания Novell, в которой открыли небольшой «побочный» проект на базе Linux. Они разрабатывали настольный ПК под Unix под названием «Looking Glass» (зеркало). Он неплохо смотрелся, но лбом стенку не прошибешь: ему недоставало поддержки тогдашнего стандар­та — Common Desktop Environment.

В августе 1994-го они предложили заплатить мне за то, чтобы я приехал к ним в Орем (шт. Юта) поговорить об их разработке. Благодаря Novell передо мной открывалась ред­кая возможность посмотреть Америку, поэтому я согласился на их предложение при условии, что они оплатят мне поезд­ку еще в какой-нибудь американский город. Хоть я и был не­искушенным финном, но подозревал, что Орем и даже Солт-Лейк-Сити не типичны для США. Мне предложили поехать в Вашингтон, но я не захотел. Я подумал, что все столицы по­хожи друг на друга. Тогда мне предложили Нью-Йорк, но я решил, что интереснее съездить в Калифорнию.

Было непонятно, насколько серьезно относятся к проекту в штаб-квартире Novell. (В итоге оказалось, что совсем не­серьезно: проект закрыли, а девять его участников организо­вали компанию Caldera.) Но зато мне удалось впервые взгля­нуть на Америку, куда я со временем планировал перебрать­ся. Независимо от глубины интереса Novell к Linux США представлялись центром растущей технологической вселенной. Поездка в США ошеломила меня. Какое же там все но­венькое по сравнению с Европой! Церковь мормонов за не­сколько лет до моего приезда отметила 150-летний юбилей, поэтому они привели в порядок свой главный храм. Он сиял белизной. После Европы, где все церкви старые и подернуты паутиной времени, я смог вспомнить только одно место, где раньше видел белый храм — Диснейленд. Он был похож не на церковь, а на какой-то сказочный замок. А еще я совер­шил ошибку, посетив в Ореме сауну при гостинице. Это была такая небольшая портативная сауна, буквально сделанная из пластика — и внутри было ненамного жарче, чем снаружи. Я ушел из нее с мыслью, что в США не умеют делать сауны, и слегка затосковал по дому.

Я начал постигать азы. Точно так же, как в Финляндии приезжие быстро привыкают не заводить разговоры с незна­комцами в барах, я узнал, что в Юте — а позже выяснилось, что и в остальной части Америки — нельзя вести разумную беседу на тему абортов и оружия. С вероятностью 50% вы наткнетесь на собеседника, который принимает эти вопросы очень близко к сердцу. В результате легко втянуться в ожесто­ченный спор по поводу того, о чем не следует спорить. В Ев­ропе люди не зацикливаются на этих вопросах. Американцы же начинают очень бурно защищать свою позицию, потому что много раз слышали противоположное мнение. В Финлян­дии оружия на душу населения может быть больше, чем где бы то ни было, но оно используется в основном для охоты. И особых проблем не возникает.

Еще одну вещь я понял в первые же дни жизни в Амери­ке: «корневое пиво» — страшная дрянь (Определенно, к его вкусу надо специально привыкать. Думаю, все нача­лось с пуритан, которые не могли пить настоящее пиво из-за того, что в нем есть алкоголь. Тогда они состряпали безалкогольный напиток из корнеплодов и назвали его «корневым пивом» (root beer), чтобы люди думали, что это классная вещь. Десяти поколениям подряд вбивали в голову эту мысль, и люди наконец купились. Современные американцы любят «корневое пиво», потому что в течение десяти поколений нация подвергалась генетической переделке.).

После Юты я полетел в Сан-Франциско — вот это класс­ный город! Я столько времени ходил по улицам, что обгорел, и мне пришлось потом целый день не высовывать носа на улицу.

Помню, как шел по мосту «Золотые ворота», любовался на холмы Марин и мечтал забраться на них, как только ока­жусь на том берегу. Но когда наконец дошел до конца моста, гулять уже больше не хотелось. Вот уж не ожидал, что шесть лет спустя, практически день в день, буду сидеть на гребне этих продуваемых ветром холмов, разглядывать Тихий океан, залив Сан-Франциско, мост, туман, сам Сан-Франциско и рассказывать обо всем этом диктофону Дэвида.

Я снова оказался в Америке уже через год. Приехал, что­бы выступить перед DECUS (группой пользователей Digital) в Новом Орлеане. В аудитории оказалось всего сорок человек, поэтому я не особенно волновался. Мне очень повезло — именно тогда я познакомился с Джоном Холлом, по прозви­щу Мэддог. Он ведал техническим маркетингом Digital Unix и был давним пользователем Unix. Именно он пригласил меня на эту встречу. Мэддог знаменит своей длиннющей бо­родой и извращенным чувством юмора (не говоря уж о при­вычке храпеть). Он возглавляет Linux International — орга­низацию, которая занимается поддержкой Linux и ее поль­зователей. Кроме того, он — крестный отец моей дочери Патриции.

Еще одно последствие этого выступления в Новом Орлеа­не: Мэддог договорился, что Digital одолжит мне Alpha. Так Linux была перенесена на компьютер, отличный от PC. До этого Linux уже переносили на другие архитектуры. Была версия для 68К, машин на базе Motorola 68000, которые ис­пользовали Atari и Amiga. Но в этих случаях Linux не годи­лась для двух платформ одновременно. При тех переносах куски программы, которые не работали на новой машине, выкидывались и вместо них писались другие. Перенос на Alpha был первым настоящим переносом. Исходники для PC и для Alpha практически не различались. Добавлялся лишь новый уровень абстракции, так что программа компилирова­лась по-разному в зависимости от того, в какой архитектуре нужно было работать. В результате в разных архитектурах ис­пользовался один и тот же код.

Когда в марте 1995-го мы выпустили версию 1.2, ядро уже включало в себя 250 тысяч строк кода, новый журнал «Linux Journal» хвалился десятитысячным тиражом, a Linux могла работать на процессорах Intel, Digital и Sun SPARC. Это был большой прогресс.

 

 

 

 

 

 

 

II.

 

1995 год. У Linux появилось множество коммерческих версий, Linux-компании завоевывают признание. В универси­тете меня повысили с ассистента до научного сотрудника: те­перь я получаю больше, а времени на преподавание трачу меньше. Я медленно — очень медленно — выполняю зада­ния для получения степени магистра. Моя работа посвящена переносу Linux в различные архитектуры. Туве научила меня играть в сквош (Сквош  (squash) — игра с мячом и ракетками в помещении.), мы играем каждую неделю — в основном вничью.

И на фоне всего этого благополучия вдруг возникает про­блема. Оказывается, некий предприимчивый житель Бостона зарегистрировал товарный знак Linux. Более того: он послал «Linux Journal» и ряду других Linux-компаний мейлы о том, что они должны отчислять ему по 5% своих доходов в каче­стве «благодарности» за пользование его товарным знаком.

Узнав об этом, я испытал дежа-вю. Фамилия «предприни­мателя» показалась мне знакомой. Я проверил свои почтовые архивы и увидел, что года полтора назад он обратился ко мне с вопросом, верю ли я в бога, и сообщил, что у него есть для меня замечательное коммерческое предложение. Это было еще до того, как рассылка мусора по мейлу приобрела мас­штабы эпидемии, в то блаженное время, когда Интернет еще не был наводнен бесчисленными схемами мгновенного обога­щения. Ответить на то письмо я не потрудился, но сохранил его, поскольку по тем временам оно было довольно необыч­ным.

Итак, налицо был небольшой кризис. Мы были программерами. Никто не позаботился о проверке реестра товарных знаков.

Этот парень не был профессиональным «браконьером». Похоже, это была его единственная попытка. Товарные знаки разбиты на категории; он зарегистрировал знак в компьютер­ной категории. Для регистрации необходимо представить до­казательство в виде своей продукции — он представил в Бю­ро патентов и товарных знаков дискету, на которой, по его утверждению, была записана программа Linux.

Возникла некоторая паника. Все члены Linux-сообщества понимали, что надо бороться за свой товарный знак. Однако у нас не было организации, которая могла бы выступить дос­тойным борцом. Не было и денег, чтобы нанять юриста. Ни одна из компаний не была готова выложить требуемую сум­му — 15 тысяч долларов. (Теперь они ежемесячно тратят столько на лимонад для своих сотрудников.) Но в то время это была серьезная сумма для одной компании. Поэтому «Linux Journal» и несколько других компаний решили вло­жить деньги в Linux International, чтобы она сражалась за то­варный знак. Linux International была основана в Австралии человеком, по имени Патрик Декруз, который в 1994 году переехал в США, чтобы помогать повсеместному распростра­нению Linux. В тот год, когда возник спор о товарном знаке, Мэддог стал исполнительным директором этой компании. Он пользовался и продолжает пользоваться всеобщим доверием.

Я жил в Финляндии, пытался обыграть Туве в сквош, а Авутона в снукер и совершенно не стремился влезать во всю эту историю. Мне просто хотелось, чтобы кошмар рассеялся. В то время я предпочел бы избавиться от товарного знака, аннулировать его в связи с тем, что он уже ранее использо­вался в отрасли. У нас было достаточно документов для под­тверждения того, что Linux давно используется. Однако наш юрист объяснил, что мы только потратим силы попусту, пы­таясь доказать, что Linux — всеобщее достояние, а не товарный знак. Он говорил, что Linux может стать всеобщим дос­тоянием, только если это родовое название. Но в то время это было не так. Возможно, что Бюро патентов и сегодня не признало бы Linux родовым названием. Юрист сказал, что так мы можем проиграть. И даже если нам удастся аннули­ровать товарный знак, то потом кто-то сможет зарегистриро­вать его заново.

Он советовал перерегистрировать товарный знак на кого-то другого. Я предлагал кандидатуру Linux International, но это многим не понравилось. Linux International была моло­дой и непроверенной компанией. Народ волновался, что ее захлестнут коммерческие интересы. (Хочу заметить, что этого не произошло.) Кроме того, все беспокоились, кто придет на смену Мэддогу, если он будет вынужден уйти.

Поэтому все взгляды устремились на меня. Юрист отме­тил, что доказательство будет легче строить, если оформлять товарный знак Linux на меня, потому что я был первым пользователем этого слова. На том и порешили. Было заклю­чено мировое соглашение, потому что это показалось самым простым и дешевым вариантом. Как и при большинстве по­добных соглашений, его детали не подлежат обсуждению. Да я их и не знаю. Я с удовольствием ни во что не вникал.

Когда я стал перечитывать исходное письмо этого парня, то понял, что там и речи не шло о патентах. Было очевидно, что он хотел просто пообщаться со мной. Возможно, он пы­тался вступить со мной в контакт, чтобы заставить меня за­платить. Или, если бы я оказался истинно верующим и его духовным братом по вере, он бы просто отдал мне товарный знак. Не знаю.

Я понимаю, что не все люди в ладах с моралью. Но тогда меня больше всего раздражало, что патентная система возло­жила бремя борьбы с этим парнем на меня, без вины винова­того.

В результате всей этой катавасии я оказался владельцем товарного знака Linux. Поэтому такие компании, как VA Linux, впервые выпуская свои акции на рынок, обязаны в объявлении о размещении акций указывать, что не являются владельцами входящего в название товарного знака. (В этом конкретном случае компания вынуждена была получить мое официальное согласие на использование слова Linux.) Но к таким вещам я уже привык.

Эпизод с товарным знаком стал просто неожиданной бо­лезнью роста для Linux. И пустой тратой времени. Но как только он завершился, начался новый. Инженер из исследова­тельской лаборатории Intel в Портленде (шт. Орегон) сооб­щил, что его компания использует Linux в своих исследовани­ях новых архитектур. Он спросил, не хочу ли я приехать к ним на полгода на стажировку.

В принципе, мы с Туве обсуждали возможность переезда в США. Она знала, как мне там понравилось, если не считать «корневого пива». Мы пришли к выводу, что перспективы — не говоря уж о климате — в Америке лучше. (Кстати, я все­гда считал, что американская система стимулирования со­трудников гораздо практичнее и продуктивнее европейской. В Финляндии, если один сотрудник оказывается намного луч­ше других, то ему немного повысят зарплату и сохранят все в секрете. В Америке он получит намного больше денег — и это работает.) Стажировка казалась мне хорошим способом попробовать воду или скорее, поскольку речь шла о северо-западе Тихоокеанского побережья, попробовать дождя. Мы решили, что надо использовать эту возможность. Но я коле­бался. Мне не хотелось уходить из университета, не получив магистерской степени. Что-то внутри меня — возможно, кровь дедушки-профессора — не позволяло бросить университет. В конце концов мои чувства ни на что не повлияли. Началь­ник того инженера решил, что мне будет трудно получить от Службы иммиграции и натурализации необходимое разрешение на работу в США в течение полугода.

Поэтому мы остались в Хельсинки. Когда известные своим пристрастием к алкоголю финны поднимали тосты за наступ­ление нового, 1996 года, я медленно подползал к финишу — получению магистерской степени. Мне оставалось сдать всего один маленький курс, чтобы получить нужное количество за­четов. И еще нужно было написать магистерскую диссертацию. Смешно сказать — я впервые должен был получить оценку за Linux, над которой корпел почти все время учебы в университете.

В 1996 году я испытал потрясение. В Финляндии царит уравниловка: прослужив три года, каждый обязательно полу­чает прибавку к жалованью. Когда я впервые увидел ведо­мость с моей новой зарплатой, то вздрогнул: я проработал в университете столько лет, что получил право на повышение. Неужели я буду работать здесь до самой пенсии? Пойду ли я по стопам дедушки? Вспомните, как я его описывал: лысый, полный, без запаха. Я начал регулярно поглядывать в зеркало. Волосы отступили назад на пару миллиметров. На моем ко­гда-то тощем теле стали постепенно нарастать лишние кило­граммы. В свои 26 я впервые почувствовал себя старым. Я тор­чал в университете уже седьмой год. Я понял, что смогу за­кончить его быстро, если как следует соберусь.

 

 

 

 

 

Моя десятилетняя дочь Кейли полагает, что получить от кого-то в подарок пингвина — это верх счастья. В ясную ночь мы сидим вокруг костра в горах, Сьерра-Невада, и Линус рассказывает, как группа пользователей Linux из английского города Бристоля купила ему пингвина. Кейли не может поверить, что он даже не потрудился навестить птицу. Тогда он поясняет: на самом деле они не купили пингвина, а оплатили от имени Линуса содержание птицы. Он думает, что в течение года.

Торвалъдсы пытаются освоить запекание американской тянучки. Кто-то поднимает голову от тянучки, которая коптится над костром, и совершенно некстати интересуется тем, как пингвин стал международным символом Linux.

«Это была моя идея, — говорит Туве. — Линус пытался подобрать эмблему для Linux, потому что народ говорил: «Ну должен же быть какой-то символ!» Он стал перебирать, что он видел. У Linux-компаний была своя символика. У одной из них был розовый треугольник. Но я знала, что это международная эмблема геев, поэтому сказала, что знак уже занят. Он сказал, что хочет что-то милое, симпатичное. Я подумала о пингвинах. Линуса однажды клюнул пингвин в австралийском зоопарке. Он любит всяких зверюшек. Всегда возится с разными гремучими змеями. Те пингвинчики в зоопарке были не больше 30 сантиметров, и Линус просунул руку в клетку, чтобы с ними поиграть. Он как бы изобразил пальцами рыбку. Пингвин подошел, клюнул и понял, что это не рыба. Хоть пингвин его и клюнул, Линусу он все равно понравился. Мне кажется, что после этого Линус на них запал. Он старался посмотреть на пингвинов всюду, где они были. Поэтому, когда он стал подбирать символ, я сказала: почему бы не взять пингвина, раз ты их так полюбил? Он сказал: «Хорошо, я подумаю».

В этот момент Линус, сидящий через трех человек от Туве, качает головой.

«Нет, это не ее идея, — говорит он. — Она ошибается».

Это было что-то новое. У Линуса и Туве нет привычки спорить. У Туве поразительный дар ловко управляться с девочками, домом и знаменитым мужем, отражая атаки журналистов с помощью карате. И Линус охотно вносит свой вклад: время от времени складывает выстиранное белье, а по утрам готовит капуччино. Даже во время утомительной десятичасовой поездки на машине с двумя малышками, которым все время что-то нужно, Линус и Туве действуют слаженно: представьте себе супружескую пару — аналог добротно сработанной скандинавской софы.

А тут мы наткнулись на больное место.

По словам Линуса, хотя Туве и могла упоминать пингвинов когда-то давно, впервые эти антарктические создания всерьез возникли как официальный талисман операционной системы в разговоре с двумя высокопоставленными линуксоидами.

Туве вносит свои коррективы в эту версию: «Он решил, что идея плохая — раз она моя. И продолжал думать о символе. Однажды мы были в Бостоне с Мэддогом и Генри Холлом. Они начали говорить о символике. Я им говорю: а может, пингвин? Им понравилось. Вот после этого, я думаю, Линус и согласился, что это неплохая идея. Тенри Холл упомянул о художнике, который может нарисовать пингвина, но этот вариант не сработал. Тогда Линус бросил клич в Интернете, чтобы ему присылали изображения пингвинов». Он выбрал вариант Ларри Юинга — графика, работавшего в Институте научных вычислений университета А&М в Техасе.

Это должен был быть не просто какой-нибудь пингвин. Во-первьгх, Линус хотел, чтобы у него был счастливый вид, как будто он только что оприходовал бочонок пива, а потом оттянулся с подругой. Но главное, пингвин должен быть узнаваемым. Поэтому, хотя у всех остальных пингвинов клювы и ласты черные, у талисмана Linux они оранжевые, как будто папа этого пингвина был селезнем, возможно, Даффи Дак во время круиза по Антарктике закрутил короткий роман с местной птичкой.

 

 

 

 

III.

 

 

Мое решение поступить на работу в корпорацию Transmeta линуксоиды встретили точно так же, как и сообщение о том, что мы с Туве наконец сообразили, как зачать ребенка, и ждем первенца в конце 1996-го.

Когда весной стало известно, что Туве беременна, самые активные участники Linux-форума захотели узнать, как я пла­нирую совмещать поддержку Linux с семейными обязанно­стями. Через несколько месяцев все узнали, что я (наконец) собрался уйти из Университета Хельсинки и перейти на рабо­ту в законспирированную компанию Transmeta в Кремние­вой Долине, и стали бурно спорить, смогу ли я в опасных джунглях коммерческого мира сохранять верность принципам открытых исходников, как делал это в нейтральном учебном заведении. Линуксоидов особенно беспокоило, что Transmeta частично финансировалась одним из основателей Microsoft Полом Алленом; некоторые видели тут хитрый план захвата Linux.

Конечно, верным последователям Linux положение могло показаться опасным, но... дайте же мне немного передохнуть! На самом деле ни рождение в декабре 1996-го Патриции (а через полтора года Даниелы и через четыре года — Селесты), ни моя работа в Transmeta, начавшаяся в феврале 1997-го, не погубили Linux. Я всегда был готов передать Linux надежно­му человеку, если у меня что-то пойдет не так.

Но я забегаю вперед.

Весной 1996-го, как раз когда стало теплеть, я наконец закончил курс обучения магистра. Примерно в это время мне написал Петер Энвин — линуксоид, за три года до этого ор­ганизовавший в Интернете сбор средств для оплаты моего первого PC. Как и все остальные участники нашей телеконфе­ренции, он знал, что я скоро кончаю университет. Он уже около года работал в компании Transmeta и теперь сказал своему начальнику, что знает одного парня из Финляндии, который может быть полезен компании. Поехав в Швецию навестить мать, он по дороге завернул ко мне. Петер расхва­ливал Transmeta, что было довольно трудно, потому что компания работала в условиях глубокой конспирации и расска­зывать ему было особенно нечего. Среди программистов хо­дили только слухи, что там разрабатываются «программируемые чипы». В конце концов, было здорово наконец познакомить­ся с Петером лично.

Через неделю после возвращения в Калифорнию он при­слал мне мейл с вопросом: когда я могу приехать. Все было совсем не так, как в прошлом году с Intel, когда некий инже­нер хотел пригласить меня на стажировку, но дело не выгоре­ло из-за бумажной волокиты.

Я подумал, что даже просто съездить в Калифорнию и то приятно.

Это было мое первое в жизни собеседование с работода­телем. У меня не было резюме. Я не знал, чем занимается Transmeta. И дело было в чужой стране.

Меня больше волновали последствия моего переезда в США, чем устройство в эту конкретную фирму, поэтому я даже не думал о происходивших встречах как о собеседова­нии. Для меня было важнее понять, что они собираются де­лать. Довольно странная ситуация для собеседования.

Помню, как в первый вечер вернулся в гостиницу, кото­рая располагалась через дорогу от штаб-квартиры Transmeta. Я еще не пришел в себя после перелета, и в моей голове все путалось. Идея казалась интересной, но люди из Transmeta представлялись чокнутыми. В тот момент у компании не бы­ло вообще никаких кремниевых микросхем. Никакого обору­дования. Все делалось с помощью моделирования, а демонстрация симулятора, загружавшего Windows 3.11 и запускав­шего пасьянс, никак не убеждала меня в реальности их планов. Я боялся, что все это впустую. Четко помню свои тогдашние сомнения: а вдруг ничего не выйдет — ни у Transmeta с изо­бретением, ни у меня с работой.

С этими мыслями я и лег спать. Хотя сна особого не бы­ло. Вначале я ворочался в постели и думал о планах Transmeta. Потом принялся мечтать, как у меня на заднем дворе будет расти пальма. Потом стал обдумывать то, что увидел в ходе моделирования. Эту беспокойную ночь я хорошо запомнил, но она не идет ни в какое сравнение с тревожным ознобом в Эде.

К утру я слегка загорелся, а к концу второго дня уже был очень увлечен. Тут-то и началось самое трудное.

Прежде чем принять предложение Transmeta, я обсудил его со многими людьми. Когда прошел слух, что я рассматри­ваю этот вариант, мне поступило несколько других предло­жений. В Финляндии меня пригласила компания Tele, в ко­торой использовалась Linux. Через Мэддога я получил предло­жение от Digital. (He хочу никого обидеть, но зимой Бостон немногим лучше, чем Хельсинки. Ну разве что чуть-чуть.) Я поговорил с некоторыми сотрудниками Red Hat. Они гото­вы были меня взять и дать зарплату выше, чем Transmeta, хо­тя, сколько мне предлагали в Transmeta, было неизвестно, по­тому что там я денежный вопрос даже не обсуждал. В Red Hat обещали превысить предложение Transmeta и в отноше­нии пакета акций, каково бы оно ни было. Но я не хотел ра­ботать на какую-то одну конкретную Linux-компанию — да­же если она располагается в центре благословенной Северной Каролины.

В итоге, даже не объявляя формально о поиске работы, я получил пять предложений. Transmeta определенно представ­лялась наиболее интересной.

Я согласился. У меня было странное ощущение. Потом я первым делом объявил о своем уходе в университете. Вот ко­гда начались настоящие трудности. Для меня это был реши­тельный шаг, после которого возврата назад не было. Мы ждали ребенка, переезжали в новую страну, и я покидал надеж­ное гнездо Университета Хельсинки, но перед этим надо было написать магистерскую диссертацию. Оглядываясь назад, я думаю, мне крупно повезло, что удалось свалить все перемены в одну кучу. Но в то время это был чистый сумасшедший

дом.

Я не объявлял ничего официально — с какой стати? Про­сто по Интернету разнеслись слухи и возник тот спор, о ко­тором я уже писал: смогу ли я сохранить верность Linux и свободному программному обеспечению в зловещей корпора­тивной среде, вдобавок постоянно отвлекаясь на смену под­гузников. В те времена считалось, что разработка Linux — удел студентов, а не солидных, остепенившихся людей. Так что их опасения легко понять.

Я написал диссертацию во время длинных выходных и сдал ее за несколько минут до отъезда в роддом. Через сорок часов, 5 декабря 1996 года, родилась Патриция. Я с первой минуты почувствовал себя в роли отца очень естественно.

Следующие несколько недель мы были заняты Патрицией и хлопотами по получению американских виз, которые, каза­лось, займут всю жизнь. Мы решили, что для упрощения дела нам лучше пожениться, поэтому в январе (число я всегда спрашиваю у Туве) мы пошли и официально зарегистрирова­ли свой брак. Гостей у нас было трое: родители Туве и моя мать. (Отец был в Москве.) Это был странный период. В один прекрасный день мы взяли и отправили в США почти весь свой скарб, совершенно не представляя, когда сможем выле­теть сами. Потом позвали друзей на прощальную вечеринку. В только что опустевшую однокомнатную квартиру набилось двадцать человек. По доброй финской традиции все напились. В конце концов визы были получены, и утренним рейсом 17 февраля 1997 года мы вылетели в Сан-Франциско. Пом­ню, температура в Хельсинки была минус восемнадцать. Пом­ню, как плакали, прощаясь с нами в аэропорту, родные Ту­ве — у них очень близкие отношения. Не помню, приходили ли мои. Наверно, да. Или нет?

Приземлившись в США, мы прошли таможню, держа на руках младенца и двух кошек. Нас встретил Петер Энвин, и мы наняли машину, чтобы ехать в Санта-Клару, в квартиру, которую мы выбрали несколько месяцев назад, когда специ­ально для этого приезжали в Америку. Все казалось нереаль­ным, особенно перепад температуры в 40 градусов по сравне­нию с Финляндией.

Наши вещи должны были прибыть через пару месяцев. Первую ночь мы спали на надувном матрасе, который при­везли с собой. На следующий день мы отправились покупать настоящую кровать. Пока наша мебель не прибыла в Кали­форнию, Патриции пришлось спать в коляске. Это очень рас­страивало Туве, хотя Дэвид замечает, что все повторилось: ведь я провел первые три месяца своей жизни в корзинке для белья. Мы мало готовили (мы и сейчас этого не делаем) и не знали, куда ходить обедать.

По большей части мы ели в буфете торгового центра или в закусочной. Помню, как говорил Туве, что надо поискать новые места.

Первые пару месяцев после переезда я осваивался в Transmeta и мало занимался Linux. Новая должность требо­вала много времени, а после работы мы с Туве и Патрицией изучали новое место жительства. Хлопот хватало. У нас совер­шенно не было денег. Зарплата у меня была немаленькая, но все уходило на мебель. А покупка машин вылилась в целую эпопею, потому что у нас не было кредитной истории. Даже то, что мы способны платить за телефон, пришлось доказы­вать.

Мой компьютер неспешно огибал на корабле Африкан­ский Рог. Впервые в жизни я не подавал голоса в Интернете, и многие начали беспокоиться. Ну да, думали они, теперь он работает в коммерческой компании...

Многие так прямо и спрашивали, ну что — это конец свободного существования Linux? Я объяснял, что по кон­тракту с Transmeta смогу продолжать работу над Linux. И что я не собираюсь ничего бросать. (Я не знал, как сказать, что просто перевожу дух.)

Жизнь в стране Transmeta.

Объяснить, что переезд в США и переход на коммерче­скую работу не изменит ситуации, мне было особенно трудно потому, что Transmeta вела себя как чуть ли не самая скрыт­ная компания на свете. Во всех разговорах мы должны были придерживаться одного простого правила: «Не говорить ни­чего». В результате линуксоидам оставалось только гадать, к какой странной секте я примкнул и вернусь ли когда-нибудь назад. Я даже матери не мог рассказать, чем занимаюсь. Не то чтобы ее это заинтересовало.

На самом деле я не делал в Transmeta ничего особенного. Прежде всего я занялся устранением некоторых возникших у них проблем с Linux. В компании использовалось большое количество многопроцессорных машин, работавших под Linux. Сам я никогда раньше не занимался вопросами симметрич­ной многопроцессорной обработки под Linux, и выяснилось, что многие вещи работают вовсе не так, как ожидалось. Я вос­принял это как личный вызов и, естественно, принялся все исправлять.

Но настоящая моя работа сводилась к участию в деятель­ности софтбольной команды Transmeta.

То есть я хочу сказать софтверной. Не так уж мы много играли в софтбол: ни одна лига Кремниевой Долины не хоте­ла нас принимать, пока мы не скажем, чем занимаемся.

Не знаю, насколько компания Transmeta известна. Сей­час, когда я печатаю этот текст, мы сидим тихо в ожидании выхода на биржу (пожалуйста, ради бога, купите наши ак­ции), то есть период секретности уже миновал, но теперь мы вынуждены молчать, подчиняясь правилам Комиссии по цен­ным бумагам и биржам в отношении первоначального выпус­ка акций в открытую продажу. Будем надеяться, что к мо­менту выхода этой книги каждая собака будет знать о компа­нии Transmeta и купит себе парочку наших (внушение на уровне подсознания: АКЦИИ) процессоров. Потому что Transmeta делает именно их — процессоры. Железо.

Но Transmeta выпускает не просто железо. И это очень хорошо, потому что, честно говоря, я в упор не отличаю транзистор от диода. Transmeta делает простое железо, кото­рое опирается на хитрое ПО, так что элементарный ЦП при­кидывается гораздо более сложным — например, стандарт­ным Intel-совместимым х8б. А чем меньше и проще стано­вится железо, тем меньше транзисторов содержит ЦП, а следовательно, он потребляет меньше энергии — что, как всем понятно, становится все важнее в нашем мобильном мире. Из-за своего хитрого ПО Transmeta нужна большая команда программистов, и я в том числе.

Меня все это очень устраивает. Transmeta, во-первых, не специализируется на Linux, а во-вторых, занимается интерес­ными техническими штучками (и это еще слабо сказано: я до сих пор не слышал о другой компании, которая бы всерьез попыталась сделать что-то похожее). Причем в области, ко­торую я знаю досконально: низкоуровневое программирова­ние совершенно специфического семейства процессоров 80x86. Как вы наверняка помните, я затеял разработку Linux в первую очередь для того, чтобы разобраться в процессоре своего первого PC.

То, что Transmeta не была Linux-компанией, тоже было для меня очень важно. Поймите меня правильно: мне нрави­лось решать проблемы Transmeta с Linux и участвовать во внутренних проектах на базе Linux. (Сейчас, пожалуй, невоз­можно найти серьезную технологическую компанию, в кото­рой не было бы таких проектов.) Но Linux для Transmeta была на втором плане — именно к этому я и стремился. Я мог продолжать работать над Linux, но при этом мне не приходилось идти на технические компромиссы в интересах компании и в ущерб самой Linux. Я мог по-прежнему рас­сматривать Linux как хобби, руководствуясь в своих решени­ях только стремлением к техническому совершенству.

Итак, днем я работал в Transmeta. Я писал и обслуживал интерпретатор х86, который мы и сегодня используем (хотя обслуживают его теперь другие). Интерпретатор по сущест­ву является составной частью программного обеспечения Transmeta: его задача брать команды Intel одну за другой и выполнять их (т.е. покомандно интерпретировать язык архитектуры 80x86). Позже я занялся другими вещами, но тогда я впервые столкнулся со странным и восхитительным миром эмуляции аппаратных средств.

По ночам я спал.

Мое соглашение с Transmeta было недвусмысленным: я имел право заниматься Linux даже в рабочие часы. И поверь­те: я полностью этим правом пользовался.

Многие люди готовы подолгу работать в две, три или даже четыре смены. Ко мне это не относится. Ни Transmeta, ни Linux никогда не могли помешать мне хорошенько выспаться ночью. По правде сказать, я вообще большой фанат сна. Не­которые думают, что это просто лень, но я готов забросать их подушками. У меня есть совершенно неотразимый аргумент, и тут меня не собьешь: если спать, например, по десять часов в сутки, то можно потерять на этом несколько рабочих часов, но зато во время бодрствования вы будете в форме и ваш мозг будет работать на полную катушку. А то и на две.

 

 

 

 

IV.

 

Добро пожаловать в Кремниевую Долину. В этой стран­ной галактике мне сразу пришлось столкнуться со звездами.

Я получил мейл от секретаря Стива Джобса о том, что тот будет рад со мной встретиться, если я смогу уделить ему час-другой. Я ответил: конечно, хотя и не понимал, к чему бы это.

Встреча состоялась в штаб-квартире Apple в аллее Беско­нечного цикла. Меня встретили Джобе и его главный технарь Эви Теванян. В то время Apple как раз начала работать над OS X, операционной системой на базе Unix, которую им уда­лось закончить только к сентябрю 2000-го. Встреча проходила неформально. Сначала Джобе пытался меня уверить, будто в области настольных компьютеров есть всего два игрока: Microsoft и Apple, и что для Linux, будет лучше всего, если я подамся в Apple и привлеку сообщество, работающее с от­крытыми исходниками, к созданию Mac OS X.

Я продолжал разговор, потому что мне хотелось побольше узнать об их новой операционной системе. В ее основе лежит микроядро Mach, разработанное в Университете Карнеги— Меллона. В середине 90-х ожидалось, что Mach станет вен­цом операционных систем, и многие им интересовались. На самом деле IBM и Apple использовали Mach как основу своей злополучной совместной операционной системы Taligent.

Джобе особо упирал на то, что низкоуровневое ядро Mach является открытым. Тут он несколько блефовал: какой толк от того, что базовая операционная система — слой нижнего уровня — открыта, если над ней лежит Mac-уровень и он за­крыт?

Понятно, Джобе не знал, что сам я невысокого мнения о микроядре Mach. Если честно, я считаю его полной мурой. Оно содержит все конструктивные ошибки, какие только можно придумать, и еще некоторые сверх того. Одним из ар­гументов против микроядер всегда была их низкая произво­дительность. Поэтому существовало множество исследований для определения того, как заставить микроядро по-настояще­му хорошо работать. Все полученные рекомендации были во­площены в Mach. В результате получилась очень сложная сис­тема со своими собственными законами. Но она все равно была не слишком эффективной.

Эви Теванян работал над Mach еще на стадии универси­тетского проекта. Мне было интересно обсудить проблемы, волновавшие их со Стивом. В то же время мы принципиаль­но расходились по техническим вопросам. Я не видел смысла для специалистов по открытым исходникам и Linux ввязы­ваться в это дело. Конечно, я понимал, зачем они хотели при­влечь разработчиков открытого ПО к своей системе: они ви­дели огромный потенциал Linux-сообщества. Не думаю, впро­чем, что они осознавали его полностью. Вряд ли Джобе пони­мал, что у Linux потенциально больше пользователей, чем у Apple, хотя пользовательская база у них и разная. И вряд ли Стив так же решительно отмел бы Linux в качестве операци­онной системы для настольных компьютеров сегодня, как сделал это три года назад.

Я объяснил, чем мне не нравится Mach. Легко понять, что это не вызвало у моих собеседников энтузиазма. Безусловно, они и раньше слышали эти аргументы. Я был явно зациклен на Linux, а Теванян — на Mach. Было интересно послушать их рассуждения о технических вопросах. Одна из очевидных для меня проблем заключалась в поддержке новой операци­онной системой старых Mac-приложений. Они планировали справиться со всеми старыми программами с помощью уров­ня совместимости. Все старые приложения должны были ра­ботать с помощью нового дополнительного процесса. Но один из главных недостатков старой Mac-системы — это отсутствие защиты памяти, а такое решение его никак не устраняло. Получалось, что защита памяти будет реализована только для новых приложений. Мне это казалось бессмысленным.

Наши взгляды на мир расходились кардинально. Стив был Стивом, точно таким, каким его рисует пресса. Он был по­глощен своими целями, в особенности маркетингом. Меня интересовала техническая сторона и не очень волновали ни его цели, ни аргументы. Основной его аргумент был в том, что если я хочу завоевать рынок настольных компьютеров, то должен объединить силы с Apple. А мне это было до лампоч­ки. Зачем мне нужна Apple? Я не видел в ней ничего инте­ресного. И я не ставил целью своей жизни завоевание рынка настольных компьютеров. (Сейчас дело идет именно к этому, но я никогда не ставил себе такой цели.)

Его аргументация не блистала разнообразием. Он просто считал само собой разумеющимся, что я буду заинтересован. И оказался в тупике — у него в голове не укладывалось, что кого-то может совершенно не волновать увеличение рыноч­ной доли Маков. Похоже, он был искренне поражен, как мало меня волнует размер рынка Маков и размер рынка Microsoft. И его трудно винить в том, что он не знал заранее, как силь­но я не люблю Mach.

Но хотя мы разошлись с ним почти во всем, мне он в об­щем-то понравился.

Потом я впервые встретил Билла Джоя. Или, точнее, ушел со встречи с ним.

Честно говоря, когда я его встретил впервые, то не знал, кто это. Дело было на предварительном показе Jini. Jini — это созданный Sun Microsystems язык агента взаимодействия, расширение Java. Он обеспечивает гладкое сетевое взаимо­действие совершенно разных систем. Если у вас есть принтер с поддержкой Jini, то любое устройство, включенное в ту же сеть и говорящее на Jini, сможет автоматически его использо­вать.

Sun Microsystems пригласила меня вместе с дюжиной дру­гих представителей движения открытых исходников и технических специалистов на закрытый предварительный показ, который происходил в одном из центральных отелей Сан-Хо­се во время выставки Java World. Почему нас позвали — они использовали для Jini то, что в Sun Microsystems считается от­крытыми исходниками.

Когда я туда шел, я вообще-то знал, что там будет Билл Джой. Он был ведущей фигурой в разработке BSD Unix, a позднее стал в Sun главным научным специалистом. До этого мы с ним не встречались. А тут он подошел ко мне и сказал, что он Билл Джой, а я как-то не среагировал. Я пришел туда не для встречи с ним, а чтобы узнать, что думает Sun по по­воду открытых исходников и как они собираются их исполь­зовать. Через несколько минут Билл стал сам объяснять при­чины, по которым они остановились на открытых исходни­ках, а потом они показали некоторые возможности системы.

После этого они стали объяснять свою систему лицензи­рования. Она была ужасна. Совершенно дурацкая система. В основном дело сводилось к тому, что если кто-то другой за­хочет воспользоваться системой хотя бы полукоммерческим образом, то код уже не будет открытым. Эта идея показалась мне абсолютно идиотской. Меня очень возмутило, что в при­глашении они объявили о своей приверженности открытым исходникам. Исходники были открыты в том смысле, что вы могли их читать, но если вы хотели их модифицировать или встраивать в свою инфраструктуру, то нужно было получить лицензию у Sun. Если бы Red Hat захотела включить в свою последнюю версию Linux на компакт-диске поддержку Jini, то компания должна была получить от Sun лицензию на тех­нологию Jini.

Я задал несколько вопросов, чтобы убедиться, что все пра­вильно понял.

Потом я ушел.

Я был просто в бешенстве, что они зазвали к себе людей под прикрытием движения открытых исходников. Когда я разобрался, в чем дело, я просто сказал: «Нет, меня все это не интересует», и ушел.

Я понял так, что они позвали меня, просто чтобы проинформировать, а если я проявлю заинтересованность, то и по­лучить какое-нибудь высказывание для прессы. Этот план провалился. Но, возможно, они чему-то научились. Видимо, позже их убедили открыть Star Office. To есть на все нужно время.

Как мне сказали, в тот день собрание продолжалось, по­том был ужин, и все на него остались.

Моя вторая встреча с Биллом Джоем оказалась гораздо приятнее. Года через полтора он пригласил меня на суши.

Его секретарь позвонил мне, чтобы согласовать время. Билл живет и работает в Колорадо и, видимо, проводит одну неделю в месяц в Кремниевой Долине. Мы пошли в «Фуки Суши» в Пало-Алъто. Там готовят одно из лучших суши в Кремниевой Долине. Конечно, это не идет ни в какое сравне­ние с «Блоуфиш Суши» в Сан-Франциско, где без перерыва показывают японские мультфильмы, или с «Токио гоу гоу» в Мишен (Мишен (Mission) — район Сан-Франциско. — Прим. пер) с их хипповой публикой, или с «Суши Ран» в Сауса-лито, с их важными посетителями, или с «Сето Суши» в Саннивейле, где подают самое лучшее острое суши из тунца.

В общем, мы пошли в «Фуки Суши», и вышло довольно прикольно, потому что Билл пытался получить настоящий васаби. Тогда я этого не знал, но в большинстве японских рес­торанов в Америке вместо васаби подают просто подкрашен­ный хрен. Оказывается, васаби растет только в японских ручьях и плохо поддается промышленному разведению. Билл пытал­ся объяснить это официантке, но она его не понимала. Она была японка, но полагала, что васаби — это васаби. Он по­просил ее узнать у шеф-повара.

Это снование туда-сюда было прикольным. Ужин вылился в дружеское общение. По сути Билл дал мне понять, что если я хочу работать на Sun, то должен его известить и он что-то организует. Но не это было главным. Важнее оказалась воз­можность обсудить разные вещи. Он начал вспоминать, как пять лет осуществлял техническую поддержку BSD Unix и как стал ценить предоставленные Sun коммерческие возможности. Говорил, как важно иметь подспорье в лице такой компании, как Sun. Мне было интересно послушать его рас­сказ о начальных годах Unix. И было совершенно наплевать, что мы так и не попробовали настоящий васаби. Я отчетливо помню, как подумал, что он, вероятно, самый приятный и интересный человек среди шишек, которых я встретил в Крем­ниевой Долине.

Перескочим на три года вперед. Я беру журнал «Wired» и вижу там его жутко негативную статью о техническом про­грессе под заголовком «Будущее в нас не нуждается». Я был разочарован. Ясно, что будущее в нас не нуждается. Но в этом нет ничего ужасного.

Не хочу разбирать его статью строчку за строчкой, но я думаю, что самым печальным для человечества было бы про­должать жить как живется, избегая дальнейшего развития. Видимо, Билл считает, что достижения вроде генетической модификации приведут нас к потере человеческого начала. Всем кажется, что всякое изменение античеловечно, потому что вот сейчас-то мы люди. Но если мы будем продолжать развиваться, то в любом случае через 10 тысяч лет мы не бу­дем людьми по сегодняшним стандартам. Человечество про­сто примет другие формы.

В статье Билла звучит его страх перед этим фактом. А по-моему, пытаться ограничивать эволюцию — противоестест­венно и бесполезно. Вместо поисков двух собак, способных произвести необходимое потомство, мы, безусловно, обра­тимся к генетике; кажется неизбежным, что то же самое коснется и людей. Мне кажется, лучше изменить человеческую породу с помощью генетики, чем оставить все как есть. Я ду­маю, что в широком смысле гораздо интереснее способство­вать эволюции не самих людей, а общества в целом, в каком бы направлении оно ни шло. Нельзя остановить технический прогресс и нельзя остановить развитие наших знаний о том, как работает наша вселенная и как устроены люди. Все меня­ется так быстро, что некоторых людей, как и Билла Джоя, это пугает. Но мне это представляется частью естественной эволюции.

Я не согласен с Джоем в том, как нужно обходиться с на­шим будущим, точно так же, как был не согласен с его пони­манием открытых исходников. Я не согласился со Стивом Джобсом в вопросах технологии. Можно подумать, будто в первые годы в Кремниевой Долине я только и делал, что ни с кем не соглашался, но это не так. Я много программировал, водил Патрицию в зоопарк и вообще расширял свои горизон­ты: например, узнал горькую правду о васаби.

 

 

 

 

V.

 

Головокружительный успех Linux.

Вы когда-нибудь читали пропагандистские телеконферен­ции? Их основная задача — что-нибудь рекламировать, а значит, дискредитировать что-то другое. Подписавшись на та­кую конференцию, вы не прочтете ничего, кроме «Моя сис­тема лучше твоей». Своего рода онлайновая мастурбация.

Я пишу о таких телеконференциях только потому, что при всей своей бессмысленности они дают некоторый ключ к происходящему. Поэтому когда корпорации впервые реши­ли, что Linux классная операционная система, растущая ком­мерческая поддержка начала обсуждаться не в прессе и не в компьютерных магазинах, а в пропагандистских форумах.

Хочу немного вернуться назад. Весной 1998 года в мою жизнь вошла третья блондинка: 16 апреля родилась Даниела Иоланда Торвальдс, первая американская гражданка среди Торвальдсов. Между ней и Патрицией шестнадцать меся­цев — столько же, сколько между нами с Сарой. Но я уве­рен, что они не будут так воевать между собой, как мы с се­строй благодаря умиротворяющему влиянию Туве. Или ее

владению карате.

За две недели до рождения Даниелы в сообществе сторон­ников открытых исходников — которое до недавнего време­ни называлось сообществом сторонников свободного ПО — разразилась небывалая буря. Это случилось, когда Netscape — в рамках проекта Mozilla — открыла исходный код своего браузера. С одной стороны, все участники телеконференций обрадовались, потому что это придавало идее открытых ис­ходников дополнительный вес. Но одновременно многие, вклю­чая меня, забеспокоились. В то время положение Netscape было — во многом благодаря Microsoft — плачевным, и то, что она открыла свой браузер, воспринималось как жест от­чаяния. (Забавно, что истоки браузера были открытыми. Проект зародился в Университете Иллинойса.)

В телеконференциях выражались опасения, что Netscape все запутает и бросит тень на доброе имя открытых исходни­ков. На сцене оказывалось два крупных проекта с открытыми кодами — Netscape и Linux, и люди рассуждали так: если проект Netscape — более известный из двух — потерпит провал, то это отразится и на репутации Linux.

И Netscape в значительной мере потерпела провал. В те­чение долгого времени компания не могла заинтересовать своим проектом разработчиков открытых кодов. Там была груда кода, и разобраться в нем могли только сотрудники Netscape.

Проект был почти обречен; и не только из-за величины программы, но и потому, что Netscape отдавала в открытый доступ не все, а только рабочую версию, которая в то время мало на что годилась. Компания не могла применить к брау­зеру Универсальную общественную лицензию, потому что владела не всем кодом. Например, куски для поддержки Java лицензировались у Sun. He все участники телеконференции соглашались с лицензией Netscape. В целом она была доволь­но гуманной, но таким людям, как Ричард Столман, одного гуманизма мало.

Я очень радовался решению Netscape, но не расценивал его как свое личное достижение. Помню, Эрик Реймонд вос­принял событие очень лично. Он был просто в восторге. За год до этого вышла его статья «Собор и базар», которая сыг­рала важную роль в пропаганде принципов и истории откры­тых исходников; эта статья упоминалась как одна из причин принятого Netscape решения. Он активно пропагандировал открытые исходники. Он несколько раз посещал Netscape по разным поводам, пытаясь убедить их открыть браузер. Я был у них только раз. На самом деле Эрик со знаменем открытых исходников побывал в нескольких компаниях. Меня же инте­ресовала технология, а не обращение в свою веру.

В течение суток с момента выпуска Mozilla в открытый доступ австралийская группа, называвшая себя Mozilla Crypto Group, создала криптографический модуль. В те времена гра­ждане других стран не имели права использовать программы шифрования, созданные на американской земле. Неожидан­но такую программу создали в Австралии — теперь ею могли пользоваться неамериканцы. Но тут был свой подвох. При тогдашних ограничениях на экспорт в проект Mozilla нельзя было включить австралийский код. Как только программа по­падала в США, она не подлежала реэкспорту. Это означало, что один из первых успешных результатов великого экспери­мента Netscape не мог стать частью Mozilla.

Все мы были очень обеспокоены, потому что о Netscape много писали в прессе. В этот первый год все действовали очень осторожно. Все боялись критиковать Netscape, чтобы не вызвать в прессе отрицательных откликов об открытых исходниках и не отпугнуть остальные компании.

Но через два месяца после Netscape в игру включилась Sun Microsystems, объявив — первой среди ведущих постав­щиков оборудования — о своем вступлении в Linux Inter­national. Она была намерена обеспечить поддержку Linux на своих серверах. Компания со своей невнятной схемой лицен­зирования Jini решила, что Linux стоит принимать всерьез. Телеконференция заполнилась взаимными поздравлениями. Благодаря участию Sun проект Linux шагнул из Интернета на страницы отраслевой прессы. Им неожиданно заинтересова­лись посторонние, хотя преимущественно посторонние — из числа технарей.

 

Затем настал черед IBM.

IBM была известна своей неповоротливостью, поэтому все очень удивились, когда компания в июне объявила, что будет продавать и поддерживать Apache — самый популярный ва­риант веб-сервера. Apache можно запускать под AIX — раз­работанной IBM версией Unix. Вероятно, именно это и делало множество пользователей IBM, так что Apache привлек внимание IBM. По всей видимости, кто-то обратил внима­ние, что большинство клиентов устанавливает на этих серве­рах Apache, и они решили, что смогут продать больше серве­ров, если организуют собственную службу поддержки таких клиентов. А может быть, они откликнулись на запросы кли­ентов, которые сообщали, что купят машины IBM, но устано­вят на них Apache.

Установить Linux на компьютере не так уж сложно. Но для большинства компаний самой большой проблемой всегда был вопрос: на кого ругаться, если что-то не работает? Безус­ловно, существуют Linux-компании типа Red Hat, которые оказывают поддержку, но клиентам, конечно, было намного приятнее знать, что им поможет IBM. Когда IBM начала за­ниматься открытыми исходниками, многие подозревали, что это чисто пропагандистская акция. Однако вышло иначе. Вначале IBM «замочила ноги», установив Linux на своих сер­верах, а потом и полностью «вошла в воду». Следующим но­мером программы стали маленькие PC-серверы. Потом обыч­ные PC. Потом ноутбуки. В этом году они намерены потра­тить на Linux миллиард долларов.

IBM многое для Linux сделала самостоятельно. Мне ка­жется, они полюбили Linux отчасти за возможность делать что хочешь, не думая о лицензировании. Они ведь уже нахле­бались досыта. IBM накололась с Microsoft, когда они совме­стно разрабатывали операционную систему OS/2, которая оказалась просто-напросто Windows на стероидах. Microsoft оставила OS/2 без поддержки, потому что не хотела ни с кем делить рынок. В результате у Microsoft появилась Windows NT. Но для IBM затраченные на OS/2 миллиарды долларов так и не окупились. Потом IBM умаялась с лицензированием Java. Думаю, они были просто счастливы, что с Linux ничего такого нет.

Несомненно, IBM стала для Linux самым ценным приоб­ретением. И телеконференции отреагировали восторжен­но — не было ни того страха, который вызвало объявление Netscape, ни бурных антикоммерческих выступлений, кото­рые иногда (хорошо: часто) разделяли линуксоидов.

В июле Informix объявила, что перенесет свои СУБД под Linux, т.е. даже используя в качестве операционной системы Linux, можно будет работать с базой данных Informix. По тем временам событие было не очень важным: компания ис­пытывала финансовые затруднения, хотя и продолжала вхо­дить в тройку лидеров среди поставщиков СУБД. Но линуксоиды все равно пришли в бурный восторг и принялись по­здравлять друг друга.

Через несколько недель — откуда ни возьмись — к дви­жению примкнула Oracle. СУБД Oracle доминировали на рынке. Задолго до этого объявления ходили слухи (в форуме) о том, что компания для внутреннего употребления перене­сла свои базы под Linux. А поскольку Oracle однозначно ассо­циируется с Unix-серверами, переход к Linux не был таким уж большим скачком. Но, судя по сообщениям в форуме, для нас тогда настали великие времена. Объявление Oracle имело огромное психологическое значение, даже если с технической точки зрения его значение было нулевым.

Как и заявление IBM, шаг Oracle отразился не только на линуксоидах, но и на тех, кого обычно называют «руководи­телями, принимающими решения», хотя некоторые предпо­читают термин «пиджаки». Теперь они уже не могли сказать, что не используют Linux, потому что для их организации важ­ны базы данных.

Новости были замечательные, но они никак не изменили мою жизнь. Мы с Туве нянчили двух любимых малышек. Вне семьи я большую часть времени — как дома, так и на рабо­те — тратил на обслуживание Linux. Чтобы не оказывать предпочтения ни одной из версий Linux, я использовал на ра­боте Red Hat, а дома — SuSE, европейскую версию. Однаж­ды я решил, что мне не хватает физических упражнений, и надумал преодолевать на велосипеде те шесть миль, которые отделяли наш дом от штаб-квартиры Transmeta. Это было в понедельник. По дороге не было никаких подъемов, но силь­ный встречный ветер сделал эту поездку напряженней, чем я ожидал. Через десять часов, когда я собрался возвращаться домой, ветер переменился и снова дул мне навстречу. Я по­звонил Туве, и она за мной заехала. Само собой разумеется, что больше я не ездил на работу на велосипеде.

Я упоминаю об этом малозначительном происшествии, только чтобы показать, что процветание Linux не отражалось на моей повседневной жизни. Основные события разворачи­вались в корпорациях. К техническим специалистам, которые давно знали о существовании Linux, стали обращаться их ру­ководители, которые услышали о Linux или прочли в компь­ютерных изданиях. Они хотели уточнить у специалистов, из-за чего разгорелся сыр-бор. Узнав о достоинствах системы, они решали установить Linux на свои серверы.

Так происходило в ИТ-отделах компаний по всему миру, но чаще всего — в США. И бесплатность Linux тут особой роли не играла: ведь стоимость программ — лишь капля в море общих расходов. Намного дороже обходится поддержка и обслуживание. «Пиджаков» убеждали простые технические аргументы: Linux была сильнее конкурентов — Windows NT и различных версий Unix. И потом — кому охота плясать под чужую дудку? Будь это дудка Microsoft или еще кого-то. А с Linux можно было делать что хочешь — не то что с дру­гими программами. И к Linux обращались в первую очередь, чтобы получить доступ к исходникам, которого не было в слу­чае использования коммерческих программ.

В этом отношении мало что изменилось с тех пор, как я впервые выпустил в свет версию 0.01. Linux была пластичнее других систем. Ею можно было распоряжаться по-своему. И, по крайней мере применительно к веб-серверам, в ней не было того балласта — множества ненужных функций, — ко­торым перегружены конкурирующие системы.

У Linux было и другое преимущество: несмотря на свою растущую популярность в качестве ОС для веб-серверов, она на самом деле не занимала какую-то определенную нишу. И это важно для понимания ее успеха.

Мэйнфреймы представляли собой рыночную нишу. Рынок Unix в целом состоял из ряда ниш — суперкомпьютеры Министерства обороны США, банковская сфера. На продаже операционных систем для мэйнфреймов и других больших машин делались большие деньги, потому что цены были вы­сокие. Потом пришла Microsoft и стала продавать свои систе­мы по 90 долларов. Microsoft не боролась ни за банковскую, ни за любую другую нишу, но вскоре оказалась везде. Это бы­ло похоже на налет саранчи. С таким трудно справиться. (Лично я ничего не имею против саранчи. Мне нравится вся­кая живность.)

Гораздо лучше быть везде и заполнять все ниши. Что Microsoft и сделала. Представьте себе жидкий организм, ко­торый заливает любое обнаруженное пространство. Если одна из ниш потеряна — не беда. Организм заполоняет весь мир, затекая во все дырки.

То же самое сейчас происходит с Linux. Она оказывается всюду, где к ней есть интерес. У Linux нет какой-то одной своей ниши. Она маленькая, гибкая и всюду пролезает. Ее можно найти на суперкомпьютерах во всяких крутых местах вроде Национальной лаборатории им. Ферми и НАСА. Но туда она перетекла из серверного пространства. А в него, в свою очередь, попала из мира настольных компьютеров — здесь я начинал. В то же время Linux стоит и на встроенных устройствах — от тормозов с антиблокировочной системой до часов.

Смотрите, как она заполняет мир.

В глазах толпы у нее есть особое преимущество. Лучшие и умнейшие представители следующего поколения исполь­зуют твой продукт, потому что ты приводишь их в экстаз. В предыдущем поколении люди восхищались в основном не Microsoft или DOS, a PC. Тот, кто пользовался PC, пользовал­ся и DOS. Особого выбора не было.

И это существенно помогло повсеместному распростране­нию Microsoft.

Посмотрите на головастых ребят вокруг — не все, но многие из них используют Linux. Ясно, что одна из причин популярности среди студенчества как открытых исходников, так и Linux, крайне проста — неприятие истеблишмента. (То же самое неприятие истеблишмента, которое оказало та­кое влияние на жизнь моего отца.) Расклад тут такой: с од­ной стороны, огромная коварная корпорация Microsoft и злобный, жадный, отвратно богатый Билл Гейтс, а с другой — любовь и бесплатный софт для всех плюс скромный (с виду) народный герой Линус Б. Торвальдс. Эти ребята заканчивают учебу и приходят на работу в корпорации, принося с собой любовь к Linux.

Поэтому те, кто проникал в недра Microsoft, рассказыва­ют, что видели мое лицо на мишенях для игры в дартс. У ме­ня вопрос: разве можно не попасть в мой нос?

Но я опять забегаю вперед. После судьбоносного объявле­ния IBM, сделанного весной 1998-го, к нам косяком пошли и другие крупнейшие производители оборудования. В августе журнал «Forbes» обнаружил наш маленький мирок и помес­тил на обложке мою фотографию с надписью «Мир, любовь, программы». По мере того как компания за компанией (с неуклонным постоянством) объявляла о своей поддержке Linux, предсказывать будущее уже можно было, не обраща­ясь к рекламным конференциям.

 

 

 

 

 

VI.

 

Linux завоевала сердце планеты, как какой-нибудь олим­пийский чемпион, неожиданно выскочивший из тмутаракани.

Я был символом движения. Эрик Реймонд объяснял жур­налистам, что часть моей привлекательности (или чего там?) заключается в том, что у меня «не такой странный вид, как у большинства хакеров». Хорошо. Это мнение одного из хаке­ров. Не всем ситуация нравилась. Ричард Столман требовал сменить название Linux на gnu/ Linux, поскольку при по­строении Linux я использовал компилятор GNU gcc, а также другой бесплатный инструментарий и прикладные програм­мы. Других все больше возмущало, что Linux чувствовала се­бя, как дома, в корпоративном царстве.

Пресса раздувала разногласия между идеалистами и праг­матиками (эти слова не я выдумал!) среди последователей Linux, количество которых уже исчислялось сотнями тысяч. По этой схеме те, кто считал идеалы Linux несовместимыми с целями капитализма, именовались идеалистами. Я же был объявлен лидером прагматиков. По мне, это все журналист­ские заморочки — они горазды все упрощать, черно-белые картинки — их страсть. (Это все равно что сводить феномен Linux к войне между Linux и Microsoft: на самом деле речь идет о совершенно других, по-настоящему фундаментальных вещах. За Linux стоит гораздо более естественный способ распространения технологии, знания, богатства и развлече­ния, чем тот, что принят в коммерческом мире.)

Для меня тут вопроса не было. Если бы не коммерческие интересы, то как бы Linux вышла на новые рынки? Как ина­че могли возникнуть возможности для ее совершенствова­ния? Как бы она попала к людям, которые хотели альтерна­тивы — бесплатной альтернативы — господствовавшей плохой технологии? Какой более реальный путь для распространения открытых исходников, чем спонсорство корпораций? И как еще можно добиться выполнения менее интересных задач (скучных вещей, вроде обслуживания и поддержки), если не делать их силами компаний?

Открытые исходники — это возможность включиться в игру любому желающему. С какой же стати исключать из нее главных проводников технического прогресса — компании, если они играют по правилам? Открытые исходники лишь помогут совершенствованию технологий, создаваемых компа­ниями, а возможно, и слегка избавят их от жадности.

Но даже если бы мы хотели положить предел коммерциа­лизации, что можно было сделать? Нам что теперь — пря­таться, уходить в подполье, отказываться от общения с ком­мерческим миром?

Антикоммерческие настроения всегда были сильны среди линуксоидов, но о реальных деньгах речь пошла, только когда о Linux стали говорить далекие от технологий люди. Телекон­ференции заполнились истерическими воплями. Среди разра­ботчиков Linux, с которыми я общался, царило спокойствие. Но другие возмущались тем, как Red Hat или какая-нибудь другая компания извратит идею открытых исходников и как некоторые люди теряют идеализм.

Вероятно, у некоторых членов движения идеализма и вправ­ду поубавилось. Кому-то это казалось поражением, я же счи­тал, что мы просто обрели свободу выбора. Например, полу­чили свой шанс технари, которым нужно было кормить де­тей, и прочее. Хочешь — оставайся идеалистом, а хочешь — иди в коммерцию. От появления новых возможностей никто ничего не теряет. Раньше выбора, безусловно, не было: мож­но было работать только ради идеи.

Кстати говоря, сам я никогда не причислял себя к идеали­стам. Конечно, с помощью открытых исходников я стремился сделать мир лучше. Но прежде всего они приносили мне удовольствие. Какой уж тут идеализм!

Идеалисты всегда представлялись мне людьми интересны­ми, но немного занудными, а иногда и опасными.

Чтобы твердо придерживаться какого-то мнения, нужно заведомо отмести все остальные. А это значит, что человек становится неподвластен убеждению. По мне, именно этим американские политики хуже европейских. По американ­ской версии игры важно провести разграничительные линии и отстаивать свою позицию до упора. Европейские же поли­тики стремятся выиграть, демонстрируя свою способность наладить сотрудничество.

Лично я сторонник компромиссов. Я боялся коммерциа­лизации только в самом начале, когда Linux была никому не известна. Если бы в тот момент коммерческие организации захватили Linux, я бы ничего не смог сделать. Но теперь все явно переменилось. В 1998 году в телеконференции было много криков о том, что коммерческие участники не станут соблюдать правила игры. До некоторой степени я был выну­жден просто доверять новым корпоративным игрокам так же, как разработчики Linux доверяли мне. И они доказали, что доверять им можно. Они ничего не зажимали. До сих пор опыт весьма позитивный.

Как символ, владелец товарного знака и инженер по под­держке ядра Linux, я все больше проникался ответственно­стью. С моей подачи уже миллионы людей полагались на Linux, и я считал себя обязанным обеспечить им максималь­но надежную работу. Я стремился помочь корпорациям осво­иться с открытыми исходниками. Для меня речь не шла о войне между хапугами-корпорациями и хакерами-бессребре­никами.

Нет, я не предавал свои идеалы, помогая Intel справиться с проблемой FO OF в процессоре Pentium. (Предвижу во­прос: «Ошибка FO OF в процессоре Pentium?» Да, это мы снова выпендриваемся. «FO OF» — шестнадцатеричная запись двух первых байт цепочки команд, которая вешала Pentium. Отсюда название.) Нет, я не считаю лицемерием пропагандировать открытые исходники и при этом получать жалова­нье от компании, которая долго скрывала от народа, чем она вообще занимается, — такая была секретность. У меня про­ект Transmeta по разработке процессора с низким потребле­нием энергии вызывает неизменное уважение. Я считаю его самым интересным технологическим проектом с небывало широкими перспективами. И кстати, я внес свой вклад в то, что компания открыла часть своих кодов.

Я считал необходимым сохранять свое положение в сооб­ществе открытых исходников как человека, которому одина­ково доверяют как с технологической, так и с этической точ­ки зрения. Для меня было важно не принимать сторону ни одной из конкурирующих Linux-компаний. Нет, я не продал­ся, приняв опционы, любезно подаренные мне Red Hat в знак благодарности. Но предпочел отказаться от 10 миллио­нов долларов, которые мне предложил некий лондонский предприниматель за то, чтобы я стал членом совета директо­ров его новорожденной Linux-компании. Он не ожидал, что я откажусь от такой огромной суммы за такую небольшую поддержку. Ему было не понять, какая часть из десяти мил­лионов долларов меня не устраивает?

Никогда не думал, что столкнусь с такими проблемами. Неожиданная популярность Linux принесла сложности не только мне, но и всему виртуальному сообществу. Когда в 1998 году открытые исходники привлекли всеобщее внима­ние, бурные дебаты возникли уже по поводу самого названия. До этого мы говорили о совместном использовании про­граммного обеспечения на условиях лицензии типа GPL как о «свободном ПО», использовали термин «движение свободно­го ПО». Последний связан с Фондом свободного ПО, осно­ванным Ричардом Столманом в 1985 году для продвижения таких свободных программных продуктов, как GNU, — соз­данная им свободная Unix-система. Неожиданно просветите­ли типа Эрика Реймонда обнаружили, что журналисты пута­ются: «свободный» означает «ничего не стоит»? Или «без ог­раничений»? Оказалось, что Брайан Белендорф, говоривший с журналистами от имени Apache, испытывает те же затруднения. После нескольких недель обмена мейлами, в котором я участвовал пассивно, получая копии (меня не интересовали политические аспекты), был достигнут консенсус: мы будем говорить «открытые» вместо «свободные». Поэтому движе­ние свободного ПО стало движением открытого ПО — для тех, кто рассматривал его (пожалуй, справедливо) как дви­жение. Однако Фонд свободного ПО продолжает называться Фондом свободного ПО, и Ричард Столман по-прежнему яв­ляется его идейным вдохновителем.

Будучи де-факто одним из лидеров этого движения, я поль­зовался повышенным спросом. Каждый раз, когда мой теле­фон в Transmeta звонил (а звонил он в те дни беспрерывно), это означало одно из двух: либо просят об интервью, либо приглашают выступить на конференции. В обоих случаях я считал себя обязанным соглашаться, чтобы пропагандировать открытые исходники и Linux. Возьмите застенчивого матема­тика, поместите его в круговорот приветствий и улыбок ради популяризации чего-нибудь — и вы получите народного ге­роя. Забудьте слова Эрика Реймонда о том, что во мне мень­ше внешних странностей, чем в большинстве хакеров. Моя привлекательность (или как хотите это называйте) в значи­тельной степени объяснялась тем, что я не был Биллом Гейт­сом.

Журналистам нравилось, что в отличие от Билла Гейтса, живущего в нашпигованном электроникой дворце на берегу озера, я спотыкался об игрушки своих дочерей в нашем но­вом жилище — доме на две семьи в заурядной Санта-Кларе, где нам принадлежало три комнаты с плохим водопроводом. И что я ездил на заурядном «Понтиаке». И сам подходил к телефону. Разве меня можно было не полюбить?

Поскольку на Linux стали смотреть как на реальную угро­зу Microsoft — а во время судебных мытарств Microsoft ей нужна была хотя бы видимость реальной угрозы, — пресса реагировала на любое событие, как если бы речь шла о треть­ей мировой войне. Каким-то образом в печати появился «Halloween Document», где подробно цитировался и коммен­тировался внутренний материал Microsoft, который показывал, что Linux их тревожит. Вскоре процитировали и слова Стива Балмера: «Конечно, я обеспокоен». Даже если Microsoft специально подчеркивала опасность конкуренции со стороны Linux для Windows NT, все равно конкуренция от этого ста­новилась только сильнее.

Мне не нужно было публично хаять Microsoft. Какой в этом смысл? Ситуация развивалась сама собой и развивалась на пользу Linux. Журналисты были в восторге. Сладкоречи­вый (как лис) Давид против коварного самодержца Голиафа. Честно говоря, мне было приятно обсуждать это с репортера­ми. Хоть я и люблю называть репортеров козлами, но от большинства интервью я получал удовольствие. Репортеров очень привлекала наша история — за аутсайдеров всегда при­ятно болеть.

Выжав все возможное из темы «мышь победила гору» (Microsoft), журналисты захотели понять концепцию откры­тых исходников. Объяснять ее становилось все легче, потому что вокруг была масса примеров. Потом они начали пора­жаться тому, как Linux администрируется. Их ставила в ту­пик эффективность управления этого самого крупного за всю историю человечества коллективного проекта — ведь типич­ная компания из 30 служащих обычно представляет собой полный бардак.

Кто-то пустил в обиход клише «великодушный диктатор», чтобы описать мой стиль работы. Когда я услышал его впер­вые, то представил себе черноусого генерала какой-то солнеч­ной страны, протягивающего бананы своему умирающему от голода народу. Не знаю, подходит ли ко мне это определение. Я управляю ядром Linux, которое лежит в основе всего, пото­му что до сих пор все связанные с Linux люди доверяют мне больше, чем кому-либо другому. Управляя проектом с сотня­ми тысяч разработчиков, я действую точно так же, как в сту­денческие времена: никому ничего не поручаю, а просто жду, пока кто-нибудь сам вызовется. Это началось с того, что я сложил с себя менее интересные обязанности, например, со­ставление кода пользовательского уровня. Нашлись добровольцы, которые взяли на себя отдельные подсистемы. Ко мне все попадает через этих руководителей подсистем.

Я утверждаю или отвергаю их работу, но по большей час­ти позволяю событиям идти своим путем. Если два человека ведут сходные направления, то я принимаю работу обоих, чтобы посмотреть, чья начнет использоваться. Иногда исполь­зуются обе, но они начинают развиваться в разные стороны. Однажды между двумя людьми была сильная конкуренция: каждый из них настаивал на том, чтобы были использованы его заплатки, которые конфликтовали с заплатками соперни­ка. Я перестал принимать заплатки от обоих, пока один из разработчиков не потерял интерес. Так поступил бы царь Со­ломон, если бы руководил детским садом.

Великодушный диктатор? Нет, я просто ленив. Я стара­юсь управлять не принимая решений — позволяя всему идти естественным чередом. Так и получаются лучшие результаты.

Мой подход попадал в газетные заголовки.

Как ни смешно, хотя мой стиль управления Linux заслу­жил высокую оценку прессы, в Transmeta в роли менеджера я потерпел полное фиаско. На короткое время меня было на­значили руководителем группы разработчиков. Но я не спра­вился. Каждый, кто побывал в помойке моего кабинета, зна­ет, что я совершенно безалаберный человек. Мне было трудно сладить с еженедельными собраниями, составлением отчетов, повседневным руководством. Через три месяца стало очевид­но, что мой стиль работы совершенно не идет на пользу Transmeta, несмотря на все дифирамбы, которые напели журналисты о моем управлении Linux.

Тем временем пресса вцепилась в новую тему: фрагмента­ция. Тот, кто следил за несчастливой, полной перипетий ис­торией Unix, знает о бесконечных спорах между поставщи­ками этой системы. И на протяжении 1998 года постоянно поднимался вопрос: не повторится ли эта история в мире Linux? Я неизменно возражал, что, хотя между поставщика­ми Linux и есть разногласия, они не могут привести к той степени фрагментации, которая так и не дала Unix развер­нуться по-настоящему. Проблема с Unix заключалась в том, что конкурирующие производители тратили годы на внедре­ние аналогичных функций — просто потому, что у них не было доступа к одной и той же базе исходников. Независи­мая разработка одних и тех же функций не только стоила Unix годы, но и привела к кровавым распрям. Конечно, гово­рил я прессе, поставщики Linux тоже не пылают друг к другу нежной любовью. Но в Linux-сообществе фрагментация все­гда была и будет меньше, чем в Unix-сообществе, потому что поставщики Linux, недружелюбно относясь друг к другу, тем не менее обращаются к единой базе исходников и могут пользоваться трудами друг друга. Исходный код — запасни­ки, из которых может черпать каждый.

Чем лучше начинали журналисты разбираться в этой кон­цепции, тем больше мне нравилось встречаться с ними. (В от­личие от хельсинкских журналистов моей юности, большин­ство американских журналистов 90-х годов были трезвыми.) Особенно мне нравилось с ними спорить.

Но выступления — это совсем другое дело. Меня нельзя назвать прирожденным артистом. Вспомните: в детстве я во­обще редко выходил из своей комнаты. Даже писать речи мне было трудно, поэтому я всегда откладывал это до вечера накануне выступления.

Похоже, это не имело особого значения. Обычно, когда я выходил на подиум, люди вставали и начинали аплодировать еще прежде, чем я открывал рот. Не хочу выглядеть неблаго­дарным, но эта ситуация меня всегда очень смущала. Тут что ни скажешь — все звучит неуместно, в том числе мое стан­дартное: «Спасибо, а теперь сядьте, пожалуйста». Готов вы­слушать любые предложения.

Однако звонили не только журналисты и организаторы конференций. Однажды вечером мы с Туве сидели дома и чи­тали девочкам книжки. Зазвонил телефон.

Я поднял трубку: «Торвальдс».

«А-а. Тот самый, автор Linux?»

«Да».

Секундная пауза, и трубку повесили.

 

В другой раз мне домой позвонил некий тип из Лас-Вега­са и попытался втравить в какой-то бизнес с майками Linux.

Очевидно, пора было изъять мой телефонный номер из справочника. Сразу по приезде в Калифорнию я не стал с этим возиться, потому что номера, не включенные в справоч­ник, стоили намного дороже. С тех пор я узнал, во сколько обходится эта экономия, и исключил свой телефон из спра­вочника. Однажды, пока он еще не был исключен, Дэвид по­терял мой телефон и позвонил в справочную. Он попросил дать ему мой номер, и оператор, выполнивший его просьбу, был страшно удивлен: «Он включен в справочник? Со всеми своими миллионами?»

Но нет, миллионов у меня не было. Миллионы пользова­телей Linux — это да. А не миллионы долларов Линуса.

И это было в порядке вещей.

 

 

 

 

II.

 

Чаще всего я просыпаюсь с мыслью, что я самый счастливый сукин сын на свете. Не помню, что я думал в среду 11 августа 1999 года, но скорее всего именно это.

Был второй день конференции и выставки Linux World, троходившей в конференц-центре Сан-Хосе. Приехавший на выставку из Германии глава SuSE Дирк Хондел провел ночь га гостевой кровати у нас в гостиной. Я с ним давно знаком. Он из числа «старожилов» XFree86 и занимается графикой Linux. А еще он крестный отец Даниелы. Я проснулся, приготовил капуччино Туве и Дирку, прочел «San Jose lercury News» от корки до корки (не считая спорта и рекламы) — я всегда так делаю, — а потом втиснулся в «Toyota-Rav4» и отправился за десять миль в центр Сан-Хосе.

Помню, как я пожал миллион рук.

В тот день акции Red Hat должны были впервые появить­ся на бирже. За несколько лет до этого они дали мне опцион на льготную покупку их акций и только недавно прислали ка­кие-то бумаги, которые я не потрудился прочесть. Они так и валялись среди других бумаг возле моего компьютера. Пом­ню, я очень желал успеха Red Hat. И не потому что меня сильно волновал мой опцион — я не очень-то вникал в его смысл. Мой интерес был в другом. Во многих отношениях ус­пешный выход на рынок подтверждал бы признание Linux. Поэтому в то утро я немного нервничал. И не я один. На рынке уже несколько недель царило затишье, и народ волно­вался, стоит ли вообще выходить на рынок в такое время.

Однако все прошло успешно. До конференции донеслась весть, что цена первоначального размещения Red Hat соста­вила 15 долларов. Или 18? Не помню. Важно, что к концу дня их акции продавались по 35. Не рекорд, конечно, но очень неплохо.

Помню, как вез домой Туве и Дирка и сначала почувство­вал облегчение. Потом подумал о деньгах и пришел в возбуж­дение. И только когда мы застряли в пробке на шоссе номер 101, я вдруг понял, что мой капитал за один день вырос практически с нуля до полумиллиона долларов. Сердце у ме­ня забилось чаще. Это был восторг с примесью недоверия.

Я ничего не понимал в акциях и хотел выяснить, что де­лать дальше. Поэтому я позвонил Ларри Огастину, главе VA Linux. Я ему сказал, что он единственный из моих знакомых разбирается в акциях. Я спросил: «У тебя есть какой-нибудь брокер или еще кто-то, кому ты доверяешь? Я не хочу идти на eBay».

Red Hat предоставила мне опцион, а не просто пакет ак­ций. Я не знал, как им воспользоваться. Я знал, что бывает период блокировки, когда акции нельзя продавать, но не знал, распространяется ли он на меня. И как это скажется на на­логах. Ларри, который в этом деле собаку съел и всех знает, связал меня с парнем из Lehman Brothers, который вообще-то не занимался такими мелкими клиентами. Он пообещал выяснить, что мне делать дальше. Тем временем, через два дня после выхода Red Hat на биржу, я получил сообщение из их отдела кадров или от юриста, в котором упоминалось, что акции перед выпуском в открытую продажу были раздробле­ны. Для меня это была полная неожиданность. Тогда я разы­скал тот пакет с бумагами, которые поленился прочесть рань­ше, и там все было написано простым (для юридического до­кумента) английским языком: мои акции волшебным образом удвоились.

Мои полмиллиона вдруг оказались миллионом!

Честно говоря, вопреки созданному прессой образу — бес­корыстного хакера, помогающего людям и давшего обет бед­ности, — я почувствовал настоящую лихорадку.

«Вот оно», — сказал себе я.

Я сел и внимательно прочел все бумаги Red Hat. Да, я не имел права продавать свои акции в течение 180 дней.

Как же долго могут тянуться 180 дней для свежеиспечен­ного миллионера на бумаге!

Я занялся новым видом спорта (или просто занялся спор­том!) — следил за стоимостью акций Red Hat, которая про­должала расти все последующие полгода. Она росла и росла все время, а пару раз даже резко подскочила. Потом акции снова раздробили. Стоимость моего опциона доходила до 5 миллионов!

Red Hat начала со сравнительно невысокой цены, а потом ее акции взлетели вверх, когда Уолл-Стрит — в порыве стра­сти ко всему, что связано с Интернетом, — «открыла» Linux. Все холодные месяцы конца 1999 года мы были просто «гвоз­дем сезона». Газетные и телевизионные знатоки инвестиций не могли налюбоваться на эту маленькую крутую операцион­ную систему, бросившую вызов Microsoft. Мой телефон зво­нил не переставая. Все это кончилось 9 декабря потрясающей кульминацией — выходом на биржу VA Linux. Такого оше­ломляющего успеха никто не ожидал.

Мы с Ларри Огастином поехали в Сан-Франциско, чтобы в момент выпуска акций на биржу быть в здании First Boston Credit Suisse. Я был одет, как обычно: в сувенирную майку и сандалии. Мы взяли с собой жен и детей. Зрелище было то еще: малыши беззаботно бродят среди толпы застегнутых на все пуговицы банковских служащих.

Все произошло очень быстро. По экранам мониторов не­слись цифры, которые показывали, что акции VA Linux в первый день торговли достигли отметки в 300 долларов за штуку. Это было неслыханно. Даже не видя цифр, мы бы по­няли, что это рекорд. Достаточно было увидеть, как брокеры впадают в транс, слушая CNN или финансовый канал Блумберга. Ларри сохранял присущую ему невозмутимость. Я ду­маю, он и бровью не пошевелил за все это время. Впрочем, точно не знаю — сам я был занят, отлавливая своих дочерей.

Вероятно, даже туземцы Мадагаскара знают, как разбогател тогда Ларри. Приехал он в Сан-Франциско без особого, капитала за душой, а когда вернулся в Кремниевую Долину, то «стоил» уже около 1,6 млрд. долларов. А ведь ему, как по­стоянно подчеркивала пресса, не было еще и тридцати.

Что касается меня, то я получил от VA Linux акции и оп­цион. Как и с Red Hat, я не имел права продавать эти акции в течение полугода. Но в отличие от Red Hat, акции которой постоянно росли, VA Linux было некуда идти, кроме как вниз. После рекорда, поставленного в первый день, ее акции устойчиво падали в течение года, достигнув минимума в 6,62 доллара. Отчасти они пали жертвой корректировки рынка, которая в апреле ударила по акциям большинства технологи­ческих компаний. Но и сама Linux с наступлением весны пе­рестала быть «гвоздем сезона». Из-за запрета на продажу ак­ций я не смог воспользоваться бумом на фондовом рынке. С психологической точки зрения следить за акциями этой компании было гораздо труднее, чем за Red Hat: ведь каж­дый раз, ложась в постель, я знал, что наутро мое состояние уменьшится.

И все-таки я был счастливейшим сукиным сыном на свете.

 

 

 

 

 

Однажды, январским вечером, Линус приезжает в мой офис в Саусалито. Поиронизировав над моим Макинтошем и тем, что я не использую Linux, Линус садится читать первый набросок длиннющего предисловия, которое я написал от его имени. Я сажусь рядом. Единственный звук Линус издает, когда натыкается на фразу о том, что никогда не ожидал оказаться единственной мировой знаменитостью из Финляндии, помимо Яна Сибелиуса и «горячих финских парней». Прочитав предисловие минут за десять, он говорит только: «Ну и длинные же у тебя фразы!» Пару часов мы укорачиваем мои фразы и вставляем его словечки, одновременно осваивая навыки коллективного труда (то, что мы чемпионы по коллективному безделью — давно ясно). В итоге мы то предисловие вообще выкинули.

Потом Линус пытается — безуспешно — улучшить разрешение на моем плоском мониторе. Этот монитор — прошлогодний писк моды, и для меня он — показатель престижа. «Как ты можешь работать с такой фигней?» — спрашивает Линус. Ему не удается повысить разрешение так, как хочется. Тогда он достает листок бумаги, начинает рисовать схемы и объяснять мне, как работает монитор. Наконец я говорю: «Пойдем, поедим суши!»

«Эта чертова история просто сводит меня с ума, — говорит Линус. — Никак не могу дождаться конца блокировки. Получается, что деньги как бы есть, но их как бы нет. Я все время об этом думаю».

Я заказываю саке. Он — за рулем, поэтому пьет сок.

«Ар сих пор у нас на счету никогда не было больше пяти тысяч. Кроме акций и накоплений, которые нельзя трогать, это были все наши капиталы. Поэтому теперь, когда у меня на бумаге столько денег и...» — «Сколько примерно"? Пара миллионов?» — «А. двадцать — не хочешь? Столько стоят мои акции VA Linux, пока курс не упал. Но я не могу получить эти деньги, пока не пройдет полгода. Нет, теперь уже пять месяцев». — «Не вижу, в чем проблема. Тебе придется подождать пять месяцев с покупкой большого дома? Не хочу показаться бесчувственным, но...» — «Ну послушай, вначале казалось, что мы сможем купить любой дом, какой захотим. Но нам нужно пять спален, и мы хотим такой участок земли, чтоб было слышно кузнечиков и лягушек, и на работе я каждый день играю в пул, поэтому нужна еще комната, в которой поместится бильярдный стол. И нам нужно отдельное помещение на случай приезда родителей Туве или если из Финляндии приедут на несколько месяцев друзья моей сестры помочь нам с детьми. Смешно — Патриция родилась, когда мы переезжали из Финляндии в Штаты, Даниела родилась, когда мы переехали из квартиры в дом, а...» — «Так вы что, работаете над третьим?» — «У нас все идет естественным путем». — «То есть ты хочешь сказать: мы планируем еще одного ребенка». — «Пусть так. Одним словом, нам нужен большой дом, и мы уже посмотрели несколько, но они все страшно дорогие. Получаешь двадцать миллионов и думаешь — теперь-то я могу купить любой дом. Но мы посмотрели дом в Вудсайде за миллион двести — совсем без участка и вообще довольно скверный. Самый лучший дом, что мы видели, стоил пять миллионов. Но ведь из двадцати миллионов половина — ясное дело — уйдет на налоги. Останется, десять, но налог на такой дом может составить тысяч шестьдесят в год, на это тоже нужны деньги. Вот я и не знаю. Может, я один раз в жизни получу столько денег; нельзя покупать такой дом, в котором мне будет жить не по средствам. И мы не хотим, чтобы над нами висела ссуда». — «Мне тебя не жалко. Во-первых, если Transmeta удачно продаст свои акции, то и тебе кое-что перепадет». — «Да, но я всего лишь младший инженер. У меня не так уж много акций. А зарплата у меня не так чтобы очень». — «Линус, ты можешь обратиться к любому венчурному капиталисту в этом городе и получить все, что захочешь». — «Наверное, ты прав».

 

 

 

VIII.

 

Здесь я хочу рассказать о своих золотых правилах. Первое: обращайся с другими так, как ты хочешь, чтобы они обраща­лись с тобой. Следуя этому правилу, в любой ситуации бу­дешь знать, что делать. Второе: гордись тем, что делаешь. Третье: делай все с удовольствием.

Конечно, гордиться и получать удовольствие не всегда просто. Во время выступления на выставке Comdex-1999 в Лас-Вегасе (за месяц до того, как VA Linux вышла на биржу) у меня не получилось ни то, ни другое. Comdex, как всем из­вестно, это самая большая и мерзкая выставка на свете. Поч­ти на неделю сонный городок Лас-Вегас в штате Невада ста­новится магнитом для всех мыслимых высокотехнологичных продуктов, которые хоть кому-то можно навязать, а также для толп продающих и покупающих эти продукты людей. Это единственное время в году, когда в Лас-Вегасе можно вы­сунуться из такси и спросить любую дефилирующую мимо проститутку: «Во сколько доклад?» — и она ответит.

То, что организаторы выставки пригласили великодушного диктатора планеты Linux выступить на Comdex с докладом, дорогого стоило. Тем самым компьютерная отрасль признава­ла, что Linux — это сила, с которой нужно считаться.

Билл Гейтс выступал в воскресенье, в первый вечер вы­ставки. Слушали его стоя, набившись в танцзал отеля «Вене­цианский», который раз в семь больше среднего магазина IKEA. Посетители конференции, которые жаждали услышать его рассказ об антимонопольном процессе — он как раз был в разгаре — или просто хотели рассказывать своим внукам, что видели живьем самого богатого человека планеты, долгие часы простояли в очереди, змеившейся в огромном вестибюле конференц-центра. Гейтс начал свое выступление с анекдота о юристах, затем показал хорошо срежиссированную презен­тацию о веб-технологии Microsoft и тщательно отшлифован­ные видеокадры, на одном из которых Гейтс оделся под Ос­тина Пауэрса  (Остин Пауэре (Austin Powers) — специальный агент из комедии, пародирующей фильмы о Джеймсе Бонде. — Прим. пер) и имитировал его, — аудитория валялась от смеха.

Меня там не было. Я помогал Туве покупать купальник. Но на следующий вечер я сам выступал в том же зале.

уж лучше б я снова пошел по магазинам. Ну, может, не совсем...

Дело не в том, что я был не готов. Обычно я пишу свою речь накануне, но в этот раз я приступил к ней заранее. Док­лад был в понедельник вечером, а я еще в субботу написал текст и настроил компьютер на показ слайдов. Все смотре­лось классно. Я даже на всякий случай записал свою речь на три дискеты — вдруг дискета засбоит. Есть только одна вещь, которую я ненавижу больше выступлений, — выступления, когда что-то не ладится. Я даже поместил текст в Интер­нет — на случай, если все дискеты окажутся плохими.

Из-за Comdex на Стрип была пробка, поэтому мы прие­хали в отель всего за полчаса до начала выступления. Со мной была Туве с девочками и несколько людей с выставки. Когда мы наконец попали в здание, то не сразу смогли пройти за сцену, потому что один из организаторов потерял значки, служившие пропуском. То есть все шло наперекосяк.

Наконец мы попали внутрь. Я бы нервничал, даже если бы мне нужно было выступать перед четырьмя десятками людей — а здесь была самая большая аудитория в моей жиз­ни. И тут началось.

Я обнаружил, что компьютер, с таким трудом настроен­ный за два дня до этого, исчез. Сумасшедший дом. Кто-то сказал, что люди занимали очередь, чтобы попасть на мое выступление, за четыре часа и что фойе забито под завязку. А мы тем временем носились как ошпаренные в поисках компью­тера.

Это был обычный настольный компьютер с установлен­ным на нем Star Office (один из офисных пакетов под Linux). Предполагалось, что я просто вставлю дискету, и все. Все бы­ло настроено так, чтобы даже не подсоединять никаких кабе­лей. Но компьютер исчез! По-видимому, его просто отослали обратно из-за неправильной маркировки или еще чего-то. К счастью, у меня с собой был ноутбук, там был оригинал моей презентации и Star Office тоже стоял.

Поскольку ноутбук был мой, некоторых нужных шрифтов там не было. Поэтому пропала последняя строка на всех мо­их слайдах. Когда я это понял, я сказал себе: «Какая разница? Я же не умру от этого». Потом пришлось подключать все кабели. То есть буквально: публику стали впускать в зал, а ниче­го не готово. Я еще возился, стараясь, чтобы все заработало, а людское море уже вливалось в огромную аудиторию, запол­няя все кресла и все стоячие места по бокам. К счастью, мне устроили овацию стоя до того, как я открыл рот.

Я начал с убогой ссылки на анекдот о юристах, с которого начал Билл Гейтс. Намекнул одной фразой на то, чем занима­ется сохранявшая тогда таинственность Transmeta. В прессе ходило много слухов о том, что я воспользуюсь выступлением на Comdex, чтобы объявить (наконец) о процессоре Transmeta. Но мы еще не были готовы. Большая часть моего выступле­ния была посвящена простому перечислению преимуществ открытых исходников. Настроения сыпать, как обычно, шут­ками — не было. В какой-то момент Даниела, которая сиде­ла вместе с Туве и Патрицией в первом ряду, устроила жут­кий рев, который был слышен, наверное, во всех казино и стриптиз-клубах Лас-Вегаса.

Эта речь не войдет в историю среди других бессмертных выступлений. Позже кто-то пытался меня утешить тем, что Билл Гейтс накануне вечером тоже явно нервничал на этой сцене. Однако его сценическая аппаратура работала без сучка и задоринки. Зато ему в затылок дышало Министерство юс­тиции. Думаю, мне было легче.

 

 

 

 

 

 

Наверное, это азы журналистики: найти человека, который дольше всех прождал выступления Линуса, и встать в очередь рядом с ним. (а это будет, безусловно, лицо мужеского пола). Самый лучший способ изучить изнутри те очумелые орды, которые следуют за Линусом, как будто он бог, одетый в подарочную майку.

В 5 часов вечера я въезжаю на эскалаторе в гущу программистского Вудстока (В у д с т о к (Woodstock) — легендарный фестиваль рок-музыки под от­крытым небом, прошедший в 1969 году в Вудстоке, — Прим. пер). Во главе бесконечной змеящейся очереди стоит студент-компьютерщик из колледжа Уолла-Уолла, который охотно разрешает мне присоединиться. Он уже прождал два с половиной часа, чтобы увидеть Линуса, и ему придется прождать еще столько же, прежде чем он попадет в аудиторию. Его однокурсники, которые стоят в очереди сзади него, пришли примерно на полчаса позже. Они приехали из штата Вашингтон с одним из своих преподавателей и ночуют в спортивном зале местной школы. Все они, кажется, начали свой собственный бизнес в области веб-дизайна. Они разделили для себя мир взрослых на две категории — хакеры и пиджаки — и постоянно показывают друг другу представителей последней категории среди все растущей очереди со словами: «Смотри, сколько тут пиджаков». Точно так же члены какого-нибудь студенческого общества Делъта-Тау-Хи могли бы сказать, глядя на пляж во время весенних каникул: «Смотри, сколько здесь телок». Но, подобно членам Делъта-Тау-Хи, они занимаются и обычной возней: пихаются и задирают друг друга, хотя подковырки связаны с материнскими платами и гигабайтами.

Потом они обсуждают Линуса. Его имя состоит из одних заглавных букв и произносится так: «ЛИНУС не станет работать в компании, которая не собирается открывать свои исходники. Ни за что». Они сладострастно обсасывают новости slashdot и других сайтов, где слухи о скрытой деятельности Transmeta обсуждаются подобно сенсационным подробностям любовной жизни голливудских старлеток. Эта увлеченность, слухи и домыслы характерны не только для групп пылких фанатов, пришедших сюда первыми.

Я зашел в туалет и занял место возле единственного свободного писсуара, прервав чью-то беседу.

«Это выступление будет поскучнее доклада Гейтса», — сказал мой сосед слева.

«А что ты хочешь? — откликнулся сосед справа. — Линус хакер, а не пиджак. Я хочу сказать, ему надо дать шанс».

Когда мы наконец попадаем в аудиторию, то оказываемся не впереди, а где-то ближе к задним рядам. Мой приятель из Уолла-Уолла забывает на минуту о счастье увидеть своего кумира живьем и бурно возмущается, что не получил заслуженное им место в первых рядах. Вскоре он начинает показывать на пиджаков в аудитории. Хотя от нас до сцены добрых семьдесят метров, на затемненной сцене можно разглядеть Линуса, сидящего за компьютером. Он быстро что-то набирает на клавиатуре; вокруг него несколько официальных лиц. Что там происходит? Что-то вроде генеральной репетиции?

Наконец Линус и все остальные покидают сцену. Представляют исполнительного директора Linux International Мэддога (Джона Холла). Мой приятель из Уолла-Уолла приходит в видимое возбуждение: «Борода на месте!» Потом Мэддог объявляет, что он очень рад представить человека, к которому относится, как к сыну. Линус появляется снова и попадает в большие волосатые объятия Мэддога. Даже издалека, с моего места видно, что он нервничает.

 «Хотел начать с анекдота о юристах, но это уже было», — говорит он, имея в виду хорошо принятое публикой накануне вступление замученного антимонопольным расследованием Билла Гейтса: «Кто-нибудь знает хороший анекдот о юристах?» Затем он одной фразой намекает на секретную деятельность Transmeta. А дальше начинает просто сыпать фразами, которые вспыхивают на слайдах высоко над его головой — декларациями о растущей важности открытых исходников. Ничего неожиданного. Ничего нового.

Манера изложения усталая, но бодрая. В какой-то момент одна из его дочерей начинает плакать.

В середине фразы он говорит: «Это моя». На мониторе видно, как в свете прожекторов блестят капли пота у него на лбу.

После доклада к нему выстраивается очередь желающих задать вопрос. Линус быстро отказывается ответить, какой текстовый процессор под Linux он предпочитает. Кто-то спрашивает его, сколько у него дома игрушечных пингвинов? «Мне хватает», — отвечает он. Спрашивают, нравится ли ему жить в Калифорнии, на что он отвечает бурными восторгами по поводу погоды. «Сейчас ноябрь, а я все еще в шортах. В Хельсинки я бы уже давно все себе поотмораживал».  Фанат подходит к микрофону для вопросов из зала и просто объявляет: «Линус, ты — мой герой!» На что Линус говорит «спасибо» так, как если бы отвечал на подобные заявления уже миллион раз.

Когда вопросы закончились, сотни людей хлынули на пространство перед сценой, куда спустился Линус, и он пожимает столько рук, сколько способен пожать.

 

 

 

 

 

 

IX.

Конец революции Linux?

Скотт Беринато, «PC Week»

 

 

«Спасибо, что позвонили. Революция закончилась. Если вам нужна дополнительная информация о Linux, пожалуйста, нажмите 1...»

 

Похоже, у Линуса Торвалъдса появился секретарь, а значит — система Linux потеряла свою исключительность, поэтому забудьте о революции и возвращайтесь к работе за своими ПК под Windows.

Было время, когда репортеры могли позвонить изобретателю операционной системы Linux в его кабинет в глубоко законспирированной корпорации Transmeta, ввести его добавочный и услышать «Торвальдс» от самого Линуса. Он терпеливо отвечал на вопросы. Если был занят — так и говорил. Иногда констатировал, что вы задаете бессмысленные вопросы чайника. Но он подходил к телефону.

Теперь, когда вы звоните в Transmeta и вводите его добавочный, вас приветствует приятный женский голос. «Спасибо, что позвонили Линусу Торвальдсу. Голосовые сообщения для него не принимаются. Чтобы связаться с Линусом, пожалуйста, пошлите факс по номеру ...»

В чем дело? А постепенно начинаешь понимать: он не откликается. Он уже сыт по горло. Теперь он — знаменитость, и получить у него короткое интервью теперь так же трудно, как добиться интервью от той, другой компьютерной знаменитости. Женщина выпаливает номер факса, и ты уже готовишься привычно набрать комбинацию 0-# для переключения на секретаря...

«Наши секретари не принимают для него сообщений и не следят за его расписанием». Ах вот оно что! Она любезна. Это хуже всего. «Но они охотно передадут ему ваш факс». Так-так. А Билл охотно разделит Microsoft, чтобы умиротворить Дэвида Боиса (Дэвид Боис (David Boies) — главный обвинитель по делу Microsoft на антимонопольном процессе во времена Клинтона. — Прим. пер).

Ну хорошо, значит, революция Linux не закончилась. Но, как и во всякой революции, умеренные уже вытесняют неистовых. «Новая волна» из пригородов приходит на смену городскому панк-року. Богатые колонисты-землевладельцы поднимаются вслед за страдающими от налогов бедняками. (К слову, богатые землевладельцы потом попытались обложить первопроходцев налогом на виски, который ничем не лучше прежнего налога на чай, ставшего поводом к американской революции.)

На самом деле Линусу, вероятно, давно пора уйти в тень. Это просто неизбежно, если учесть, сколько журналистов к нему обращается и сколько тем ему приходится обсуждать.

Возьмем, например, его пресс-конференцию на выставке Linux World Expo, прошедшей в этом месяце в Сан-Хосе. Торвалъдс, который согласился на эту встречу, потому что у него просто нет времени отвечать на бесконечные индивидуальные запросы, сначала был вынужден отбарабанить стандартные ответы на стандартные вопросы. Могут ли открытые исходники работать в мире бизнеса"? Пытаетесь ли вы управлять ПО так, как это делает Билл Гейтс? Что вы думаете о Microsoft? Что такое открытые исходники? Почему Linux? Почему пингвин?

Торвалъдс сыпал стандартными заготовками, как заправский спортсмен. Вспомните Тима Роббинса в роли бейсболиста в фильме «Даремский бык»: «Когда начинается игра, помнишь одно — выложиться на все сто, не подвести команду...»

Журналисты, далекие от мира высоких технологий, часто задают бессодержательные или просто неуместные вопросы. Во время пресс-конференции финское чудо-юдо спросили, как он собирается завоевывать рынок мелкого и среднего бизнеса. (И получили типичный для Торвалъдса ответ: «Аично я никогда не пытался никого завоевать».) А чуть позже какой-то энергичный репортер со своим взглядом на концепцию открытых исходников спросил Торвалъдса, что тот думает о корпорациях, патентующих сельскохозяйственные геномы. (И тоже получил типичный ответ: «У меня к патентам двойственное отношение. Патенты бывают хорошие, плохие и совсем плохие».)

Программисты, запомните: если вас начинают спрашивать о сельскохозяйственных геномах, пора заводить секретаря.

Так что, может быть, это и хорошо, что Линус больше не подходит к телефону. Хотя нам будет не хватать откровенности и скромности Торвалъдса — ведь он всегда был отрадой для репортеров, больше привыкших барахтаться в мощном потоке маркетинговых заявлений, изрыгаемых большинством компаний. И мы надеемся, что если факсы действительно попадут к нему на стол и он действительно ответит на вопросы, то он сохранит свой стиль.

Потому что если верх возьмут сладкоречивые пиарщики, то от всей истории с Linux уже не будешь получать столько удовольствия.

 

 

 

Наверное, я должен кое-что объяснить мистеру Беринато, но извиняться мне не за что.

Каждый прочитавший эту колонку подумает, что расту­щие тяготы моей роли главного хакера превратили меня в сволочь. Но это неверно. Я всегда был сволочью.

Начну с начала. Я считаю голосовую почту злом. Это пре­красный пример плохой технологии. Более того: это самая пло­хая технология на свете, и я ее люто ненавижу. У нас в Transmeta вначале была система голосовой почты, которая хранила для каждого сотрудника двадцать минут записей. Позвонившие после этого получали сообщение, что почтовый ящик переполнен, и предложение обратиться к секретарю. Мой был переполнен всегда.

Я думаю, всех достали журналисты. Поскольку мой ящик был полон, они приставали к секретарям Transmeta. После первых сотен звонков секретари начали раздражаться. Они знали, что мне все это до лампочки, и их тяготила обязан­ность посылать всех к черту.

Тогда я стал уничтожать сообщения, не слушая — просто чтобы никто не звонил в приемную. Голосовые сообщения я в любом случае практически не слушаю. Хотя бы потому, что люди обычно бормочут свои телефонные номера и приходит­ся прокручивать запись по пятнадцать раз, прежде чем разбе­решь, что они сказали. А кроме того, я отказываюсь перезва­нивать, если мне незачем это делать. В результате человек пребывал в блаженной уверенности, что передал мне сообще­ние. Пока до него не доходило, что я не собираюсь откли­каться.

Вот тогда он звонил секретарю. Секретарь не знал, что от­вечать, поэтому я сказал — предлагайте послать факс. Факсы так же просто игнорировать, как голосовую почту, зато из факса при необходимости легче извлечь телефонный номер. У меня такой необходимости никогда не возникало.

Вначале секретарь вежливо предлагал звонившему послать мне факс. Постепенно тот понимал, что факс я не прочел, и через неделю он снова звонил и жаловался, что номер с факсом не сработал. И опять секретарь оказывался меж двух ог­ней. Он не обязан был принимать мои звонки.

И как бы красочно ни живописал господин Беринато те старые добрые времена, когда Linux еще не приобрела попу­лярность, на самом деле я всегда был сволочью. Это не но­вость.

Решение с факсами долго не продержалось. В конце кон­цов для меня устроили специальную телефонную учетную за­пись, которая не включала голосовой почты. К этому времени Transmeta наняла специалиста по связям с общественностью, который вызвался принимать обращения ко мне. Я слышал, их этому специально учат. Они говорят, что я должен всегда перезванивать журналистам, даже если не хочу с ними разго­варивать, потому что тогда у репортеров будет на душе тепло и приятно от того, что я им позвонил. На это я отвечаю: мне нет дела до душ репортеров.

Ладно. Я поднимаю трубку сам, если кто-то умудрился за­стать меня за письменным столом. Но это не значит, что я хочу казаться доступным. И безусловно, это не программное заявление. Суть открытых исходников вовсе не в том, что я доступнее других людей. Я никогда не был доступнее других. И никогда не был больше других открыт для чужих предло­жений. Суть совершенно не в этом. Суть в том, что, будь я хоть демон из преисподней, хоть сам дьявол во плоти, меня легко можно игнорировать, потому что все можно делать са­мостоятельно. Не я открыт, а они могут меня игнорировать. Вот что важно.

Не существует «официальной» версии Linux. Есть моя версия и версия любого другого. Но большинство доверяет моей и опирается на нее как на де-факто официальную, по­тому что они видели, как я над ней девять лет работал. Именно я все это затеял, и людям мой вариант, как правило, нравится. Но предположим, я выбриваю на голове число зве­ря — 666 — и говорю: «Поклоняйтесь мне, ибо иначе ис­треблю вас!» Все просто рассмеются мне в лицо и скажут: «Тогда мы займемся этим ядром сами».

Люди мне доверяют, но только потому, что до сих пор я заслуживал доверия.

Но это не значит, что я готов слушать сообщения голосо­вой почты или разговаривать с теми, кто смог до меня дозво­ниться. Я никогда не стремился показаться добрым малым, которому нравится откликаться на любой звонок или мейл. И раз уж мы об этом заговорили — мне странно слышать все эти истории о моей монашеской или святой бескорыстно­сти — будто деньги меня вообще не волнуют. уж сколько лет я пытаюсь развеять этот миф, и все без толку. Не хочу быть таким, каким меня видит пресса.

На самом деле я всегда ненавидел этот образ бескорыст­ного аскета — в нем нет кайфа. Он нудный. И к тому же не­верный.

 

 

 

 

 

 

X.

 

Когда я выбрался из своей комнаты под свет рампы, мне пришлось срочно осваивать житейские премудрости, которые другим знакомы, наверное, с пеленок. Например, я никак не ожидал, как до смешного серьезно люди будут воспринимать меня и каждый мой шаг. Вот два случая — вариации одной и той же темы.

Когда я работал в университете, у меня на машине была корневая учетная запись. С каждой такой записью связано имя. Оно используется чисто в информационных целях. Я на­звал свою учетную запись «Линус Торвальдс (Бог)». Я был бо­гом этой машины — она стояла в моем кабинете. Что тут та­кого? Обращаясь к компьютеру под Linux или под Unix в се­ти с помощью команды finger, каждый может проверить, кто загрузился на этой машине. После пришествия брандмауэров так больше никто не делает. Но несколько лет назад было принято проверять, вошел ли пользователь в систему, прочел ли он свою почту. Еще так можно было почитать чей-то «план» — личную информацию, которую человек поместил на свой компьютер. Это был своего рода предшественник веб-страничек. У меня там всегда была указана последняя версия ядра. Поэтому, чтобы узнать номер текущей версии, достаточно было проверить мою машину по finger. У некото­рых этот процесс даже был автоматизирован. Они проверяли мой компьютер каждый час, чтобы отслеживать изменения. И каждый раз при этом они видели, что моя корневая учет­ная запись называется «Линус Торвальдс (Бог)». Сначала никаких проблем не было. Потом я стал получать от людей со­общения, что это богохульство. Пришлось убрать. Меня про­сто бесит, как некоторые серьезно все воспринимают.

Или вот еще случай в Северной Каролине. Вот уж фигово получилось! В книжке о Red Hat (недавно вышла) он распи­сан как международный инцидент с потенциально катастро­фическими последствиями. Но это, наверное, перебор.

Меня пригласили выступить на съезде пользователей Linux, который Red Hat проводила в своем Дареме. Зал был битком набит. Как только я вышел на сцену, все встали и начали ме­ня приветствовать. И тут я выпалил первое, что пришло в го­лову:

«Я ваш бог!».

Я просто хотел пошутитъ!

Я не имел в виду: «Я убежден, что я ваш бог, и вам не следует об этом забывать». Я хотел сказать: «Хорошо, хоро­шо—я знаю, я ваш бог. А теперь сядьте, пожалуйста, и по­дождите восхищаться, пока вы не услышали, что я хочу ска­зать — хотя мне, конечно, очень приятно, что вы заранее до­вольны».

Страшно вспомнить.

После моей реплики на мгновенье воцарилась тишина. Несколько часов спустя эта реплика стала темой обсуждения в телеконференции. Согласен: получилось бестактно. Но это вышло нечаянно. Я просто пытался преодолеть смущение, ко­торое испытываю, когда люди стоя приветствуют меня, как только я выхожу на сцену.

Люди воспринимают меня чересчур серьезно. Они многое воспринимают чересчур серьезно. Из своего многолетнего опы­та работы эмблемой на капоте Linux я вынес один урок — это еще не самое худшее. Некоторым людям недостаточно самим воспринимать мир серьезно. Они не успокоятся, пока не заставят окружающих сохранять серьезность. Для меня это как бельмо на глазу.

Вы когда-нибудь задумывались, почему собаки так любят людей? Вовсе не потому, что хозяева каждые полтора месяца водят их к парикмахеру и время от времени подбирают отходы их жизнедеятельности с тротуара. Просто собаки любят, чтобы ими руководили. Тогда их жизнь получает смысл. (Сейчас это особенно важно, потому что многие из них не у дел: кастрированные или стерилизованные, они уже не вы­полняют функции продолжения собачьего рода. К тому же их природные способности — типа выслеживания грызунов — за редким исключением, остаются невостребованными.) Че­ловек воспринимается собаками как вожак стаи, он команду­ет ими. Их страсть — следовать приказам. Они это любят.

К сожалению, люди устроены так же. Они любят, когда ими руководят. Это сидит у нас внутри. Неотъемлемая черта всякого общественного животного.

Это вовсе не значит, что у нас рабская психология. Про­сто нам свойственно следовать чужим указаниям.

А есть люди с собственными идеями, которые в опреде­ленных областях настолько убеждены в своей правоте, что от­казываются следовать чужим нормам. Именно такие люди становятся лидерами. Лидером стать нетрудно. (Уж если да­же я стал лидером?) А другие люди, у которых нет своих убе­ждений в этих областях, просто счастливы, что лидеры при­нимают за них решения и говорят, что им делать.

Каждый человек имеет право подчиняться избранному им руководителю. Я не спорю, хотя меня это угнетает. А вот ко­гда лидеры или их последователи навязывают свои взгляды окружающим — тут я решительно против. Это уже не про­сто угнетает — это пугает. Жаль, что люди готовы пойти поч­ти за каждым, включая меня. А то, что они стремятся заста­вить всех, включая меня, идти той же дорогой, — страшно.

Не будем говорить о тех истовых проповедниках, которые стучатся в вашу дверь каждый раз, когда вы, приникнув к компьютеру, решаете сложную техническую проблему или когда дети наконец заснули и вас охватил романтический по­рыв. Вот гораздо более актуальный пример из мира открытых исходников: фанатики, которые убеждены, что всякое откры­тие должно распространяться на условиях Универсальной об­щественной лицензии (GPL). Ричард Столман хочет, чтобы все было общедоступно. Для него это вопрос политический, и он готов биться, чтобы с помощью GPL перевести все в от­крытый доступ. Он не допускает других возможностей. Я же, честно говоря, сделал исходники Linux открытыми вовсе не из таких высоких соображений. Мне нужна была обратная связь. И потом, именно так действовали на заре компьютер­ной эры, когда основные разработки выполнялись в универ­ситетах и оборонных учреждениях. В итоге все было совер­шенно открыто. Код предоставлялся любому университету по его просьбе. А вот Ричард — когда его отлучили от его люби­мых проектов — стал первым принципиальным сторонни­ком открытых исходников.

Да, можно получить огромные преимущества, раскрыв миру свою технологию и сделав ее доступной на тех же усло­виях, что Linux и множество других открытий. Чтобы полу­чить представление об этих преимуществах, достаточно про­сто бросить беглый взгляд на сравнительно низкое качество всех закрытых программных продуктов. GPL и модель откры­тых исходников позволяет создавать лучшие технологии. Вот и все. Кроме того, они не позволяют утаить технологию и га­рантируют, что каждый заинтересованный может принять участие в ее разработке.

Это важный момент. Столмана, которому нужно поста­вить памятник за создание GPL, к борьбе за открытые исход­ники побудило в первую очередь то, что его лишили возмож­ности работать над рядом интересных проектов, когда они перешли из открытого мира Массачусетского технологическо­го института в частную корпоративную среду. Самым приме­чательным таким проектом была LISP-машина. LISP возник в рамках исследований по искусственному интеллекту. Потом, как часто бывает, разработка показалась перспективной и кто-то решил создать специальную компанию, чтобы зараба­тывать на ней деньги. В университетах это обычное дело. Но Ричард не занимался коммерцией, поэтому, когда в 1981 году LISP стал коммерческим проектом в рамках компании под названием Symbolics, он оказался за бортом. Усугубило поло­жение то, что Symbolics переманила на работу многих его коллег по лаборатории искусственного интеллекта.

И в такую ситуацию он попадал неоднократно. Насколько я понимаю, его тяга к открытым исходникам объясняется в первую очередь не борьбой против коммерциализации, а борьбой против исключения. Для него открытые исходни­ки — это возможность не остаться в стороне. Возможность продолжать работу над проектом независимо от того, стал ли он коммерческим.

GPL — прекрасное средство включить в игру всех желаю­щих. Только подумайте, какое это большое достижение для человечества! Но следует ли отсюда, что всякое открытие должно использоваться на условиях GPL?

Совсем нет! Для технологической сферы это своего рода вопрос об абортах. Каждый изобретатель должен иметь право сам решать, применимы ли к его открытию условия GPL или он хочет следовать более традиционному подходу к авторско­му праву. В Ричарде меня бесит то, что он все видит черно-белым. Отсюда — бессмысленные политические раздоры. Он никогда не может понять чужую точку зрения. Если бы он ударился в религию, то был бы религиозным фанатиком.

Вообще, после религиозных проповедников (которые сту­чатся в дверь, чтобы сказать мне, во что я должен верить) меня больше всего раздражают люди, которые стучатся в дверь (или бомбардируют меня мейлами), чтобы объяснить, как я должен лицензировать свои программы. Это не полити­ческий вопрос. Каждый должен иметь право на собственное мнение. Одно дело — предложить применить к программе GPL и на этом остановиться. А другое дело — затевать спор по этому поводу. С какой стати люди возмущаются тем, что я работаю на коммерческую фирму, которая не распростра­няет все свои материалы на условиях GPL? Я им говорю, что это не их дело.

Больше всего в Ричарде меня раздражает не то, что он требует сменить название Linux на gnu/Linux, потому что ядро Linux опирается на приложения из проекта gnu. И не его открытое возмущение тем, что я стал знаменем движения за открытое программирование, хотя он следовал этим принципам, еще когда я спал в бельевой корзинке. Нет, меня бе­сит то, что он постоянно ругает всех, кто не использует GPL.

Издали я восхищаюсь Ричардом по множеству причин. И вообще мне нравятся люди с твердыми моральными прин­ципами, как Ричард. Но почему они не могут держать эти принципы при себе? Больше всего я не люблю, когда мне го­ворят, что делать и чего не делать. Я полностью отвергаю лю­дей, которые полагают, что имеют право влиять на мои ре­шения. (Кроме, возможно, моей жены.)

По ходу разработки Linux некоторые корифеи, вроде Эри­ка Реймонда, утверждали, что успех этой операционной сис­темы и жизнеспособность модели с открытыми исходниками отчасти объясняются моим прагматичным подходом и моей способностью не принимать ничью сторону во время споров. Пусть Эрик самый лучший популяризатор идеи открытых ис­ходников (хотя я категорически против свободной продажи огнестрельного оружия, к которой он призывает), я думаю, что он не совсем правильно меня воспринимает. Дело не в том, что я не становлюсь ни на чью сторону. Я просто реши­тельно против навязывания окружающим своей морали. Вме­сто «морали» можно поставить «религии», «компьютерных предпочтений» и вообще что угодно.

Если навязывать мораль неправильно, то вдвойне непра­вильно утверждать ее законодательно. Я глубоко верю в сво­боду личного выбора и поэтому думаю, что в вопросах мора­ли я должен принимать решения сам.

Я хочу решать сам. Я решительно против ненужных пра­вил, которые навязывает общество. Я убежден, что в своем собственном доме человек должен иметь право делать что угодно — до тех пор, пока это никому не вредит. Всякий за­кон, утверждающий иное, — это очень, очень плохой закон. А законов, утверждающих иное, весьма много. Многие пра­вила меня пугают. Особенно те, что распространяются на школы и детей. Только представьте себе, что кто-то решит установить правила обучения эволюции и двинется в непра­вильном направлении. Это я считаю опасным. Это общественная мораль сует свою морду туда, где ей совершенно нече­го делать.

В то же время я лично считаю, что есть кое-что поважнее меня и моих нравственных решений. Я имею в виду даже не человеческий род, а эволюцию. Поэтому в своих решениях я стараюсь учитывать интересы общества. Но это, возможно, встроенная функция. Думаю, это встроено в человеческую природу в интересах эволюции — принимать во внимание общественные интересы. Иначе бы нас давно не было.

Бурный протест вызывает у меня еще только одна вещь: любители нравоучений. Никто не должен считать себя вправе выступать с проповедями.

Вот и меня понесло.

И немудрено: слишком уж серьезно меня многие воспри­нимают.

 

 

 

 

 

 

XI.

 

Американцы с большой помпой отмечают 17 марта (День святого Патрика (Ирландский национальный праздник. — Прим. пер)), 5 мая (Мексиканский национальный праздник. — Прим. пер) и 12 октября (День Колумба), но полностью игнорируют б декабря, которое, как вам скажет любой финн, является Днем независимости Финляндии.

Большинство жителей Финляндии отмечают День незави­симости точно так же, как и любой другой праздник, — бур­ными застольями. Они предаются чрезмерным (даже по фин­ским стандартам) возлияниям накануне вечером, а почти весь следующий день — выходной — приходят в себя перед телевизором. Наверное, единственная альтернатива — это пытаться преодолеть похмелье, таскаясь по заснеженным ок­рестностям.

К телевизору всех приковывает одно зрелище: Президент­ский бал. В Финляндии высший свет не очень развит, и, кро­ме Президентского бала, других крупных светских событий, можно сказать, нет. Бал показывают по телевизору на всю страну, чтобы удержать людей от поездок с похмелья и дока­зать самим себе, что мы тоже можем провести церемонию не хуже вручения «Оскаров». Нет, вот более подходящее сравнение: суперкубок финского высшего общества. Итак, весь день все финны от северного утсйоки до южного Ханко поглощают гравлакс (Гравлакс — популярное в Финляндии и Скандинавии рыбное блю­до. — Прим. пер) и аспирин, наблюдая, как цепочка приглашенных — мужчины во фраках и женщины в сногсшиба­тельных (для Скандинавии) вечерних платьях — пожимают руку президенту.

В 1999 году в число приглашенных попал и я.

Приглашения рассылаются автоматически всем послам иностранных государств и членам финского парламента. Еще сотня-другая людей приглашается по разным причинам. Кто-то завоевал олимпийскую медаль, а кто-то помог президенту в ходе предвыборной кампании. Получит приглашение капи­тан хоккейной команды, только что выигравшей чемпионат мира, и создатель операционной системы, завоевавшей всеоб­щее внимание. Супруги и спутники жизни тоже попадают на бал.

Вообще-то нам с Туве повезло, что мы смогли пойти. Мы подали в иммиграционное ведомство США заявку на разре­шение посетить Финляндию в августе. А разрешение получи­ли только в начале ноября. Через две недели пришло пригла­шение на Президентский бал.

Теперь представьте себе, на что это похоже. Две тысячи финнов, причем не обязательно самых важных, набились в президентский дворец. В этом здании когда-то жил русский купец. Это просто большой дом, пусть не дом на одну семью, а дом для семьи с большим количеством обслуги — поваров, горничных и так далее. Ничего грандиозного.

Приезжаешь, Сдаешь пальто и оказываешься зажатым в толпе. Непонятно, куда идти. Раздают бокалы с пуншем. В состав пунша — ясное дело — входит водка. В Финляндии иначе быть не может. Некоторое время уходит на то, чтобы найти собеседников. Все кончается разговорами с журнали­стами — честно говоря, они здесь самые интересные люди. (Возможно, из-за пунша они кажутся более интересными, чем парламентарий, скажем, из Лахти.)

Ничего особо увлекательного я не ждал, потому что люди были в основном незнакомые. Из всей тусовки открытых ис­ходников пригласили только меня. Я думал, будет, как с ар­мией: больше кайфа потом об этом рассказывать. Но вышло в самом деле круто.

На Туве было потрясающее зеленое платье, которое при­влекло бы внимание прессы, даже если бы мы были на вруче­нии «Оскаров», а не на балу у президента Финляндии. По­скольку она так классно выглядела и поскольку в том году Финляндия не выиграла чемпионата мира по хоккею, пресса назвала нас королем и королевой бала.

Вот так.

 

 

 

 

 

 

«Ты пришел в этот дом как друг, а не как журналист. Журналистов мы сюда не пускаем».

Никогда не видел Туве в таком возбуждении. Она встречает меня на пороге нового дома в день, когда они с Линусом получили ключи. Дом совершенно грандиозный: не удивлюсь, если почтовый индекс пресс-центра (в котором теперь стоит бильярдный стол Линуса) отличается от индекса того зала, в котором спят Патриция и Даниела (там можно было бы разместить целый детский сад). Просторный коридор, неспешно огибая углы, ведет от входной двери в гостиную. Если убрать шикарный итальянский паркет, то девочки, когда подрастут, смогут носиться здесь на скейтборде. В кабинете Линуса на первом этаже раздвижная зеркальная дверь. Пять ванных комнат. Может быть, с тех пор нашлась еще парочка. И все это в огражденном поселке вдали от центра Кремниевой Долины.

У них гостит Нике Торвалъдс. Отец с сыном только что вернулись из старого дома на взятом напрокат «BMW-Z3». Эту модель Линус собирается в скором времени купить, а вечером Нике поедет на ней в библиотеку Стенфордского университета. Но сначала он облокачивается о бортик бассейна, расположенного в заросшем заднем дворе, и объявляет, что это самый большой дом, которым когда-либо владели Торвалъдсы. Потом берет лист бумаги и перечисляет всех двадцатерых Торвалъдсов. Он еще не знает, что на подходе двадцать первая.

Линус тоже в приподнятом настроении обходит свои пустынные владения. Нике снимает окрестности на видео, а я прошу Линуса перенести Туве через порог, чтобы я мог это сфотографировать. Следует совершенно нехарактерная для финнов публичная демонстрация нежных чувств.

«Ты не ожидал, что наш дом будет таким большим?» — спрашивает меня Туве.

Туве хотела отправиться на открытие магазина ИКЕА в Эмеривилле, чтобы купить шкафы в новый дом, поэтому я пригласил Линуса с малышками к себе в дом, который я снимал на Стинсон-Бич. По приезде я позвал Линуса кататься на байдарке по лагуне. Он плавал вначале один, потом с каждой из девочек и выбрался на причал в мокрых штанах.

Я хотел узнать мнение Линуса по поводу главы «Испортит ли меня успех?», поэтому увел девочек на пляж, чтобы он мог спокойно прочесть текст. С полчаса Патриция и Адниела охотятся за морскими звездами и пробуют ножками воду, после чего одна из них провозглашает: «Kisin kommer», что означает: «Хочу на горшок».

Мы возвращаемся в дом. Линус в одних трусах сидит за компьютером и быстро печатает. Рядом с ним стоит пачка сухариков. Проходит секунд пятнадцать, прежде чем он понимает, что мы пришли. Он отводит глаза от монитора. Его первые слова: «Господи, какая мерзость этот Макинтош!»

Потом: «Я засунул брюки в сушилку».

Он переименовывает главу в «Богатство и слава», посчитав, что «Испортит ли меня успех?» звучит слишком эгоцентрично. Он хочет поработать еще, поэтому я увожу девочек искать тюленей, пока он заканчивает главу.

 

 

 

 

 

XII.

 

Легко сражаться с ветряными мельницами, если не зна­ешь, как это трудно. Пять лет назад, когда люди спрашивали меня, сможет ли Linux проникнуть в царство настольных компьютеров, потеснив Microsoft, в их голосе всегда звучало сомнение. Я неизменно отвечал, что так и будет. Они воспри­нимали это скептически. На самом деле они, наверное, про­сто лучше меня знали реальность.

Я не представлял себе, во что это выльется. Что необходи­мо не только преодолеть технические проблемы на пути соз­дания надежной и переносимой операционной системы, но и добиться для этой системы коммерческого успеха. Я бы на­верняка закис, если б заранее знал, какая понадобится ин­фраструктура для нынешнего успеха Linux. Мало того, что надо быть молодцом. Это-то само собой, но еще все должно хорошо сложиться.

Любой здравомыслящий человек был бы совершенно по­трясен и подавлен при виде отвесной скалы, которую пред­стояло штурмовать. Чего стоит одна задача поддержки PC во всем их редкостном разнообразии! Нужно помогать людям, столкнувшимся с ошибками, которые вы не можете воспро­извести, в приложениях, до которых вам нет дела. Но по­скольку вам есть дело до Linux, все проблемы нужно решать.

Нечего и пытаться проникнуть на коммерческий рынок, не обеспечив серьезную поддержку пользователям. На ранних этапах развития Linux такую поддержку можно было органи­зовать внутри компании. Но для того чтобы все сделать в

больших масштабах, нужно много людей и серьезная инфра­структура. Недостаточно просто выделить телефонный номер (хотя бы и бесплатный), по которому клиент может задавать вопросы в течение месяца после покупки. Сейчас вопросы поддержки уже не стоят так остро, потому что ее можно приобрести у целого ряда компаний: Linuxcare, Red Hat, IBM, Silicon Graphics, Compaq, Dell. Но это было необходи­мо. Долгое время я этого даже не понимал. В течение нескольких лет это было основной проблемой.

В отличие от бизнесменов с солидной технической подго­товкой или журналистов с коммерческой жилкой, я был уз­коспециализированным программистом, который совершен­но не представлял себе, что потребуется. Одни технические проблемы удержали бы меня от этого эксперимента. Если бы я знал, сколько понадобится труда и что я все еще буду этим заниматься через десять лет и что в течение десяти лет на это будет уходить почти все мое рабочее время, я бы никогда за это не взялся.

А оскорбления! Сейчас их не так уж много, но тоже бы­вают. Те, кому не нравится идея открытых исходников, или те, кто расстроен ошибками в программе, шлют мне мейлы, обвиняя во всех своих бедах. Сравнительно с положительны­ми откликами такие сообщения составляют ничтожную до­лю, но они есть.

Да, знай я, какой труд меня ждет и сколько сложностей впереди, может, ничего бы у меня и не вышло. Если бы мне хватило знаний заранее предвидеть проблемы, дело могло бы заглохнуть вскоре после первого выпуска Linux. Если бы я знал, сколько деталей придется уладить и сколько всего люди ждут от операционной системы, то смог бы предвидеть ужас­ные варианты развития событий, которые были бы мне не по зубам.

Но я не мог предвидеть и хорошего. Какую мощную под­держку я получу. Сколько людей будет работать со мной вме­сте над решением проблем. Так что, пожалуй, я не прав. Если бы я мог предвидеть все хорошее, я бы, возможно, добился своего.

 

 

 

 

 

 

 

 

Интеллектуальная собственность

 

В наше время споры об интеллектуальной собственности (ИС) кипят так бурно, что в туалет нельзя зайти, чтобы не прочесть там настенную надпись в поддержку той или иной позиции. Некоторые думают, что патенты и прочие формы интеллектуальной собственности — это погибель для свобод­ного мира, что эти законы не просто неверны, но злокознен­ны и их следует отменить как можно скорее. Другие полага­ют, что интеллектуальная собственность является чуть ли не основным двигателем мировой экономики. И вот они-то хо­тят максимально укрепить юридический статус прав на ИС.

В результате посвященные этому вопросу настенные над­писи достигают порой крайней степени экспрессии.

Разумеется, по большей части они размещаются в вирту­альных туалетах Интернета, а не в злачных местах Сан-Хосе (Это, как вам объяснит всякий житель Сан-Хосе, называется ИРОНИЯ. В Сан-Хосе нет злачных мест. Если кому-то хочется развлечься, он едет в Сан-Матео.).

По некоторым вопросам законодательства об интеллекту­альной собственности разгораются весьма бурные дебаты, где в ход идет все — от ссылок на первую поправку (Первая поправка к конституции США гарантирует свободу слова. — Прим. пер) до опасе­ний, что законы об ИС в будущем помешают разработкам на базе открытых исходников.

У меня на этой почве произошло настоящее раздвоение личности.

Нельзя сказать, что у меня нет своего мнения: у меня очень твердые убеждения по поводу ценности интеллектуаль­ной собственности, но они приводят на разные стороны бар­рикад. И это, должен сказать, очень сбивает с толку. Получа­ется, что я спорю с обеими сторонами. И я думаю, соль тут в том, что у интеллектуальной собственности на самом деле две стороны, у которых нет ничего общего, кроме названия.

Для многих людей — и для меня в том числе — интел­лектуальная собственность связана с человеческой изобрета­тельностью, самым главным, что отличает людей от живот­ных (конечно, не считая больших пальцев). С этой точки зрения само название «интеллектуальная собственность» яв­ляется оскорбительным: это не та собственность, которая мо­жет быть продана, как обычное имущество, это продукт твор­чества — величайшее достижение рода человеческого. Искус­ство с большой буквы. Она может быть Моной Лизой, а мо­жет быть результатом долгой ночи программирования, при­чем результатом, которым ты как программист страшно гор­дишься. Драгоценность, которую невозможно продать, — неотъемлемая часть тебя самого.

Такого сорта творчество — будь то живопись, музыка, скульптура, литература или программирование — должно быть священно. Творец и то, что он создал, связаны неразрывной нитью. Она подобна связи между матерью и ребенком или между плохой китайской кухней и глутаматом натрия. В то же время каждый должен иметь возможность приобщиться к нему, потому что такова человеческая природа.

А в другом углу ринга мы видим интеллектуальную собст­венность как большой бизнес, который весит десять тонн миллиардов долларов в год (и даже больше). У человеческой изобретательности оказался ценник, и стоит она весьма доро­го. Способность к творчеству встречается редко, поэтому она не только дорого стоит, но и очень прибыльна. Так что появ­ляются совсем другие аргументы и совсем другие люди. Те люди, которые называют продукты творчества «собственно­стью». Не говоря уж о юристах.

Перечитайте заголовок этой главы. «Собственники» берут верх. Даже введенное ими название прижилось. Так в чем же проблема?

Самый известный пример интеллектуальной собственно­сти — авторское право. Авторское право — это юридическое оформление права создателя делать со своим творением то, что он хочет. Владелец создания решает, как можно исполь­зовать его творение.

Получить авторское право юридически очень легко. Его не нужно регистрировать. Каждый создатель автоматически яв­ляется владельцем авторских прав на свое творение. В этом существенное отличие от большинства других законов об ин­теллектуальной собственности, потому что в результате автор­ское право оказывается доступно не только большим корпо­рациям, но и отдельным индивидуумам. Вы сами можете стать владельцем авторских прав, просто написав, нарисовав или вообще создав что-то уникальное. Если вам хочется, мож­но поставить значок типа «©, ваша фамилия, 2000», но, чест­но говоря, в этом нет никакой необходимости. Вы владеете авторским правом независимо от того, объявили вы об этом или нет. А такой значок просто поможет найти вас тем, кто захочет воспользоваться вашим творением.

Конечно, само по себе владение авторским правом особой пользы не приносит. Но, владея своим созданием, вы приоб­ретаете право контролировать его использование. Вы можете, например, продать свое творение кому-нибудь, и никто — кроме налоговой службы — вам слова не скажет. Но здесь речь идет не только о деньгах — именно поэтому многие люди оказываются в замешательстве.

Например, авторским правам можно найти более инте­ресное применение, чем продажа. Их можно лицензировать. Это даже лучше, чем продавать: вместо того, чтобы продавать свое творение, вы продаете лицензию на выполнение с ним определенных действий и при этом сохраняете свои автор­ские права на него. Получается что-то вроде сказочной нераз­менной монеты: ты ее отдал, а она снова у тебя в кармане. Именно так создаются майкрософты всего мира: они беско­нечно продают право использования чего-то, ничего при этом не теряя. Неудивительно, что людям очень нравится владеть собственностью такого рода.

Ну что, теперь проблема вырисовывается? Если вы до сих пор не видите ничего странного, то я могу продать вам мост и пару участков на берегу.

Основная проблема с интеллектуальной собственностью уже проглядывает: будучи владельцем интеллектуальной соб­ственности, вы можете с успехом продавать ее вечно, ничего при этом не теряя. Вы ничем не рискуете и даже можете со­ставить лицензионное соглашение так, чтобы вы не несли ни­какой ответственности, даже если в собственности есть изъя­ны. Звучит нелепо? Вы будете удивлены.

Изъян: никакой защиты потребителя.

Дальше — больше. Владелец авторских прав имеет не толь­ко право продавать свою собственность, не теряя ее, но и пра­во подавать в суд на тех, кто продает похожую собственность. Понятно, что владелец авторских прав имеет права на эту производную собственность.

Понятно? Не спешите. Где проходит граница между твор­ческой переработкой и копированием? А что делать, если схожие идеи приходят в голову разным людям? Кто из них получит право продавать свою идею снова и снова, послав всех остальных к черту? Понятие «интеллектуальная собст­венность» не защищает не только потребителей, но и других творцов.

Хуже всего то, что за ужесточение законов ратуют в пер­вую очередь во имя «защиты» изобретателей и художников. При этом люди не осознают, что, предоставляя такие обшир­ные права одним, мы тем самым лишаем прав других.

И неудивительно, что поборниками ужесточения автор­ских прав выступают организации, которые от этого больше всего выигрывают. Не сами художники и изобретатели, а торговцы ИС — компании, которые зарабатывают на чужих творческих способностях. Ну и юристы, разумеется. Конеч­ный результат? Дополнения к законодательству, подобные печально известному Закону об авторских правах в электронном тысячелетии (DMCA), который лишает потребителей авторской собственности последних остатков прав.

Если у вас сложилось впечатление, что я считаю, будто от авторского права один вред, вы ошибаетесь. Я горячий сто­ронник авторских прав, но я против того, чтобы права автора заходили слишком далеко. Он не должен иметь права вить веревки из потребителей. И я говорю это не просто как по­требитель, но и как производитель материалов, защищаемых авторским правом — этой книги и самой Linux.

Как владелец авторских прав, я имею определенные пра­ва. Но вместе с правами приходят обязанности — или, как говорят в некоторых кругах, «положение обязывает». Поэто­му я должен пользоваться своими правами ответственно, а не применять их как оружие против тех, у кого таких прав нет. Как сказал один великий американец: «Не спрашивай, что авторские права могут сделать для тебя, спроси, что ты мо­жешь сделать для авторских прав» (Перефразировка известного высказывания Джона Кеннеди: «Не спра­шивай, что твоя родина может сделать для тебя, — спроси, что ты можешь сделать для своей родины». — Прим, пер) — ну, или что-то в этом роде.

Однако авторское право, несмотря даже на Закон об ав­торских правах в электронном тысячелетии, — это все же весьма умеренная и цивилизованная форма интеллектуальной собственности. Существует понятие «добросовестного исполь­зования», и владение авторским правом еще не дает собст­веннику все права на произведение.

Чего нельзя сказать о патентах, товарных знаках и ком­мерческих секретах — «тяжелых наркотиках» ИС. В частно­сти, дискуссии по поводу патентов на программное обеспече­ние приняли в технических кругах такие бурные формы, что вопрос попал в список тем, не подлежащих обсуждению в приличном обществе — наряду с контролем над огнестрель­ным оружием, правом на аборт, медицинским использовани­ем марихуаны и сравнением вкуса пепси и кока-колы. Ведь патенты обеспечивают контроль над изобретениями, аналогичный тому, который дают авторские права, но без боль­шинства связанных с ними компенсационных возможностей.

Особенно ужасно, что патент — в отличие от авторского права — не предоставляется автоматически на каждое новое изобретение. Нет, сначала надо пройти через долгую и мучи­тельную процедуру подачи заявки в бюро патентов. Ожида­ние ответа от бюро патентов отчасти напоминает стояние в очереди на регистрацию автомобиля, но нужно отдавать себе отчет, что вы стоите в очереди вместе с дюжиной юристов и очередь эта длиною в ДВА ГОДА. Короче говоря, этим нельзя заняться походя — в пятницу вечером, если дети рано заснули.

А хуже всего то, что бюро патентов на самом деле не имеет возможности проверить, действительно ли вы изобрели что-то совершенно новое. Нельзя сказать, чтобы у них рабо­тали Эйнштейны (Вообще-то Эйнштейн  действительно служил в патентном бюро, когда работал над специальной теорией относительности. Но он — исключение. Да­же большинство патентных служащих это признают.), поэтому довольно сложно провести полно­ценное исследование новизны. А это значит, что во многих случаях были выданы заведомо необоснованные патенты. Од­ним словом, патентное бюро часто оказывается совершенно импотентным.

А что в результате? Ясно, что лишь немногие индивидуу­мы получают патенты. А вот компании получают их тоннами. Это хорошее оружие для защиты от других компаний, кото­рые грозят подать в суд за использование их патентов. Совре­менная патентная система — это по существу «холодная вой­на», где вместо ядерного оружия используется интеллектуальная собственность. И эта война немногим лучше той. Изобрета­тели-одиночки, столкнувшиеся с безумной системой и не имеющие возможности нанять 12 тысяч юристов, оказыва­ются загнанными в бомбоубежища.

А если вы не хотите возиться с патентами, можно обра­титься к сильнейшему средству мира ИС: коммерческим сек­ретам. Прелесть в том, что при этом не нужно иметь дело с Бюро коммерческих секретов или чем-то аналогичным. Дос­таточно просто объявить свою интеллектуальную собственность секретной. Можно даже рассказывать о ней налево и направо, но при этом добавлять, что она секретная.

Раньше так делали постоянно, и именно поэтому были введены законы о патентах. Чтобы побудить индивидуумов и компании делиться своими секретами, патентное законода­тельство обеспечивает в течение некоторого времени защиту на рынке, если вы раскроете свой путь к успеху. Типичная форма баш на баш: вы нам скажете, как вы это сделали, а мы вам дадим эксклюзивные права на X лет.

До изобретения патентов люди ревностно хранили свои технологические новинки и уносили свои секреты в могилу. Ясно, что стремление навсегда скрыть свои технологии было губительным для технического прогресса. Предоставление эксклюзивных прав сделало патенты мощным стимулом для раскрытия секретов, поскольку вам больше нечего было бо­яться, что конкуренты узнают, что вы делаете, и вы потеряете преимущество секретности.

Однако времена меняются. В наше время даже коммерче­ские тайны — по необъяснимым причинам — имеют юри­дическую защиту. Каждый здравомыслящий человек понима­ет, что если секрет раскрыли, то это больше не секрет. И только в странных и запутанных лабиринтах закона об интеллекту­альной собственности секреты могут продолжать считаться секретами, даже если все знают, в чем они заключаются. При этом если вы служите у неподходящего работодателя, то мо­жете даже попасть под суд за те знания, которые есть у вас в голове. Некоторые законы об интеллектуальной собственно­сти просто-таки пугают.

Открытые исходники в значительной степени предназна­чены для достижения мира в этой войне, связанной с интел­лектуальной собственностью. Хотя мнения о роли открытых исходников расходятся, можно рассматривать их как аналог разрядки в области высоких технологий, устраняющий роль авторского права как оружия в борьбе за интеллектуальную собственность.

Открытое программирование подразумевает использова­ние авторского права для приглашения всех к участию, а не для борьбы с ними. Все тот же старый лозунг: «Занимайтесь любовью, а не войной» — только на чуть более абстрактном уровне (может быть, на существенно более абстрактном, ес­ли подумать о некоторых моих знакомых хакерах).

Но, как и в любом серьезном философском споре, здесь есть и обратная сторона медали. Тут-то и начинается мой внутренний разлад.

Я попытался объяснить, почему множество людей считает, что интеллектуальная собственность и в особенности ужесто­чение законов об интеллектуальной собственности — это страшное зло. Многие из сторонников открытых исходников (да и другие люди, честное слово) с радостью уничтожили бы все «бомбы» и прекратили «холодную войну» в области зна­ний. Но не все с этим согласны.

С другой стороны, хотя интеллектуальная собственность и несправедлива, а законы о ней в значительной степени на­правлены на защиту прав больших корпораций в ущерб по­требителям и даже индивидуальным творцам, но зато как же она прибыльна. ИС делает сильных сильнее, и именно мощь этого оружия обеспечивает ему эффективность на рынке. Ин­теллектуальная собственность играет важнейшую роль в тех­нологической войне по той же причине, по которой ядерное оружие было главным аргументом в «холодной войне». А тех­нологии хорошо продаются.

При этом порождается очень мощная положительная об­ратная связь. Поскольку интеллектуальная собственность при­носит большие доходы, куча денег тратится на создание все новой интеллектуальной собственности. И это очень важно. Точно так же, как войны всегда служили мощным стимулом для развития науки и техники (исходно и компьютеры созда­вались исключительно в военных целях), так и виртуальная война вокруг прав на интеллектуальную собственность помо­гает работать механизму прогресса и привлекает к развитию технологий невиданные ранее ресурсы. И это хорошо.

Конечно, как интеллектуальный сноб я убежден, что про­стое наращивание ресурсов мало помогает подлинному твор­честву. Взгляните, например, на современную музыкальную индустрию. Вагоны долларов расходуются ежегодно на поиск очередного крутого исполнителя — и все же никто не дума­ет, что «Спайс герлз» (которые получили щедрое вознаграж­дение за свой вклад в искусство) могут сравниться с Вольф­гангом Амадеем Моцартом (который умер в бедности). То есть одними денежными вливаниями гения не создашь.

Но интеллектуальный снобизм — «гения не купишь за деньги» — не может служить основой для долговременного развития бизнеса. Творческие личности настолько непредска­зуемы и с ними столько возни, что при долгосрочном плани­ровании чистых гениев не следует принимать в расчет. Сего­дня развитие технологий (и, следует с грустью признать, му­зыки) определяется не Эйнштейнами (или Моцартами), а огромной армией интенсивно вкалывающих инженеров (или, в случае музыки, пышногрудых девиц), которые только из­редка демонстрируют всплески таланта. Увеличение ресурсов не ведет к созданию шедевров, но обеспечивает медленный и устойчивый прогресс. И в конечном итоге это к лучшему.

Масса вкалывающих инженеров может представляться менее романтичной, чем эксцентричный гений. Недаром о безумных ученых снимается неизмеримо больше фильмов, чем о трудягах-инженерах. Однако, хотя периодические всплески гениальности, безусловно, желательны, с точки зрения бизне­са гораздо важнее постоянный поток небольших усовершен­ствований.

И вот здесь-то на первый план выступает сила интеллек­туальной собственности: став весьма прибыльной, ИС превра­тилась для современных технологических компаний в своего рода чашу Грааля, которая кормит эту огромную махину. И теперь, благодаря ее защищенности техническое развитие идет устойчиво быстрыми темпами. Возможно, творческое начало и ослабело, но зато процесс стал весьма надежным.

Итак, я вижу обе стороны медали, хотя — должен при­знаться — мне хотелось бы видеть мир технологий более ув­лекательным и раскованным. Хотелось бы, чтобы там не все­гда преобладали экономические факторы. Мечтаю, что когда-нибудь законы ИС будут диктоваться моралью, а не тем, ко­му достанется больший кусок пирога.

Поверьте, я понимаю важность экономических аспектов. И в то же время я всей душой желаю, чтобы они не оказыва­ли такого сильного негативного влияния на современные за­коны в области интеллектуальной собственности. Экономиче­ские стимулы ужесточения прав на интеллектуальную собст­венность и сложность юридического определения «этики» и «добросовестного использования» привели к еще большему расхождению между двумя точками зрения на ИС. Как в спо­ре между двумя соседями, ни одна из сторон не желает при­знавать, что правильное решение, вероятно, находится где-то между двумя крайностями.

Как с очевидностью показало злосчастное принятие Зако­на об авторских правах в электронном тысячелетии, эконо­мические стимулы процветают. Вопрос сводится к тому, ка­кой закон об интеллектуальной собственности поможет про­грессу и при этом не будет полностью подчинен интересам наживы.

Вопрос стоит особенно остро потому, что современные технологии (и в особенности Интернет) так быстро ослабля­ют многие традиционные формы защиты интеллектуальной собственности, что мы едва успеваем отреагировать. Причем интеллектуальная собственность подвергается атакам с совер­шенно неожиданных сторон. Кто мог вообразить, что бабуш­ки Среднего Запада будут по Интернету обмениваться пират­скими копиями инструкций для вязания? Сегодня возмож­ности массового копирования произведений искусства — и сами технологии — так распространены и легкодоступны, что учреждения, обладающие законными правами на ИС, толь­ко успевают поворачиваться, защищая свои интересы. Они из кожи вон лезут, чтобы такое копирование было признано противозаконным, и предпринимают все новые попытки по­ставить вне закона технологии, которые могут быть использо­ваны пиратами.

Что здесь не так? Беда в том, что многие меры, которые препятствуют незаконному использованию чужой интеллектуальной собственности, затрудняют и ее законное использо­вание. Классическим примером этого из мира Linux служит так называемое «дело о DeCSS».

В «деле о DeCSS» индустрия развлечений подала в суд на людей, работавших над технологией декодирования фильмов на DVD, за то, что они предоставили свою программу в об­щее пользование, разместив ее в Интернете. Для суда не име­ло значения, что цель проекта была совершенно законной; тот факт, что эта технология потенциально могла быть ис­пользована незаконно, сделал незаконным распространение на территории Соединенных Штатов даже информации о том, где найти инструкции по декодированию. (Название «DeCSS» отражает тот факт, что проект был посвящен раскодирова­нию содержания DVD, зашифрованному с помощью системы CSS. То есть вы удаляете CSS (de-CSS), чтобы иметь возмож­ность смотреть фильмы на своем компьютере.)

Это прекрасный пример того, как закон о защите ИС ис­пользуется не для внедрения новшества, а для защиты места на рынке, для контроля за тем, что могут и чего не могут де­лать потребители. Пример порочного использования закона об ИС.

Такое неправильное использование мощи интеллектуаль­ной собственности не ограничивается, кстати, технологиче­скими областями. Другим классическим примером может служить использование закона о коммерческой тайне для преследования тех, кто пытался проинформировать общест­венность о саентологии. Церкви саентологов удалось доказать, что ее писания («продвинутая технология») подпадают под закон о защите коммерческой тайны, и использовать законы об ИС, чтобы помешать их разглашению.

Какие существуют альтернативы? Представьте себе закон о защите интеллектуальной собственности, который прини­мает во внимание и права других людей тоже. Представьте себе такой закон, который поощряет открытость и обмен ин­формацией. Законы, которые говорят — да, вы имеете право на секреты как технологические, так и религиозные, но это не подразумевает их обязательной юридической защиты.

Да, знаю. Я витаю в облаках.

 

 

 

 

 

Конец контролю.

 

Хотите добиться успеха — приложите все силы для выпуска наилучшего продукта. А если он не принесет вам успеха, зна­чит, так тому и быть. Если вы не способны сделать хороший автомобиль, то ваш удел катиться вниз, как произошло с американской автоиндустрией в 70-е годы. Успеха достигает тот, кто обеспечивает качество и удовлетворяет потребности.

А не те, кто контролирует потребителя.

К сожалению, людьми и компаниями слишком часто дви­жет одна жадность. Со временем это неизбежно ведет к про­игрышу. Жадность влечет за собой решения, вызванные пара­нойей и потребностью в тотальном контроле. Плохие, недальновидные решения, которые приводят к катастрофе или почти к катастрофе. Простым, всем известным примером, может слркить феноменально быстрый успех беспроводных техноло­гий в Европе в ущерб американским компаниям. Пока каж­дая американская компания пыталась захватить рынок с по­мощью своей закрытой технологии, европейские компании объединились вокруг одного стандарта — GSM — и стали со­ревноваться в качестве продуктов и обслуживания. Амери­канские компании остались позади, запутавшись в различных конкурирующих стандартах. А европейские компании созда­ли — с помощью единого стандарта — общий рынок и смог­ли сообща воспользоваться его расцветом. Вот почему дети в Праге начали обмениваться текстовыми сообщениями по со­товым телефонам за несколько лет до того, как дети в Ва­шингтоне впервые услышали о новом способе списывать на экзаменах.

Если пытаться делать деньги на контроле за ресурсами, то в конце концов непременно прогоришь. Это разновидность деспотизма, который, как неоднократно показывала история, до добра не доводит. Вспомним 1800-е годы, американский Запад. Допустим, вы контролируете источник воды местных фермеров. Вы ограничиваете подачу воды и берете высокую плату. В некоторый момент неизбежно становится более вы­годным найти обходной путь и раздобыть воду где-то еще. В результате ваш рынок рушится. Или развитие технологий сделает возможной доставку воды по трубам на большие рас­стояния. В любом случае обстоятельства меняются, ваша мо­нополия разрушается, и вы остаетесь ни с чем. Так происхо­дит постоянно, и просто удивительно, что опасность неизмен­но застает людей врасплох.

Обратимся к музыкальной индустрии последних лет два­дцатого века. Она контролирует развлекательные ресурсы. Компания владеет правами на работу певца. Певец создает ряд хитов, но компания помещает на каждый свой компакт-диск не более одного-двух. Таким образом она продает не­сколько дисков вместо того единственного, который всем ну­жен. Потом изобретают технологию МРЗ. Теперь музыкаль­ные произведения можно скачивать по Интернету. МРЗ идет на пользу потребителям — люди получают свободу выбора.

Итак, если типичный диск стоит 10 долларов, а вам нуж­ны с него две песни, то выгоднее с помощью МРЗ приобре­сти эти и другие понравившиеся вам песни по отдельности — по полтора доллара за штуку. Покупатель больше не попадает в деспотическую зависимость от производителя. Ему не нуж­но подчиняться правилам, порожденным жадностью музы­кальной компании, которая хочет продавать музыку теми порциями, которые выгодны ей. Понятно, почему музыкаль­ная индустрия до смерти напугана технологией МРЗ и ее се­страми — Napster и Gnutella. Вода снова стоит так дорого, что кто-то может разбогатеть, предложив обходной маневр.

Однако у этой отрасли богатый опыт контроля за потреб­лением — если не с помощью того, какую музыку она выпус­кает, то с помощью авторского права и технологии. В 1960-е эта индустрия стала на уши, пытаясь помешать потребителям записывать музыку на появившиеся на рынке магнитофоны. Сочтя магнитофоны идеальным инструментом для наруше­ния законов об авторском праве, она стала искать способы защитить свои авторские права. Аргументы были надуманны­ми. Индустрия стала в позу моралиста и вещала об авторских правах, по существу просто боясь потерять место на рынке. На самом деле магнитофоны никогда не вредили музыкаль­ной индустрии. Конечно, люди делали записи для себя, но за­то они покупали больше пластинок, с которых можно копи­ровать. А когда через несколько десятилетий появились ком­пакт-диски, то плееры были устроены так, чтобы с дисков нельзя было получить высококачественную магнитофонную запись. Снова паранойя на марше. Затем появились цифро­вые магнитофоны. Они использовали другую частоту выборки (48 килогерц вместо 44,1), чтобы помешать копированию компакт-дисков на цифровые магнитофоны. Снова индустрия пыталась взять верх над потребителем. Но в случае с цифро­выми магнитофонами рынок так и не поддался. Это было по­хоже на попытку обмануть природу.

Пытаясь контролировать каждую очередную технологию, музыкальная индустрия только побуждает людей искать но­вые обходные пути. Неужели неясно?

Так мы неизбежно приходим к DVD. На этот раз индуст­рии развлечений удалось достичь гораздо более высокого ка­чества звука и видеоизображения, чем в видеомагнитофонах, в сочетании с уменьшенными размерами и простотой использования. Но они все зашифровали, чтобы помешать ко­пированию. А в довершение издевательства добавили регио­нальную кодировку. В результате DVD, купленный в аэропор­ту Сан-Франциско, нельзя проигрывать в Европе. Индустрия следовала своей извращенной логике: смотрите, в Европе филь­мы продаются дороже! Поэтому надо помешать европейцам покупать фильмы в США.

Разве индустрия развлечений не могла предвидеть очевид­ное — стоимость воды снова станет настолько высокой, что кто-то найдет способ доставлять ее по трубам из другого места?

Да, пока индустрия из жадности старалась контролиро­вать людей с помощью технологии, кодировку DVD расшиф­ровали. Причем даже не те, кто хотел копировать диски, а те, кто хотел смотреть их под Linux. Эти люди в самом деле хотели купить DVD, но не могли, потому что на их оборудова­нии диски были бы бесполезны. Попытки индустрии защи­тить свою вотчину привели к обратному эффекту: она просто помешала расширению рынка и создала стимул к взлому ко­дировки DVD. Недальновидная стратегия в очередной раз потерпела провал.

Индустрия развлечений — это только один пример. То же самое уже многие годы происходит с программным обес­печением. Вот почему стратегию Microsoft по продаже про­грамм в комплектах ждет неизбежный крах. В противовес этому продукты с открытыми исходниками не могут быть ис­пользованы деспотично, потому что они свободны. Если кто-нибудь попробует включать что-то в комплекты с Linux, то кто-то другой сможет разукомплектовать набор и продавать продукты так, как хочется потребителям.

Пытаться контролировать людей с помощью технологий вдвойне бесполезно. В конечном счете это всегда не только вредит компании, но и мешает распространению технологии. Свежим примером может служить Java, которая потеряла большую часть первоначальной привлекательности. Пытаясь контролировать среду Java, Sun Microsystems по существу по­теряла ее. Java продолжает довольно широко применяться, но ее возможности, безусловно, реализовались далеко не полно­стью.

Sun не пыталась делать деньги на самой Java, но она хоте­ла с помощью этой технологии программирования придать своим компьютерам особую изюминку, вырвать нас из цеп­ких объятий Microsoft и, между прочим, продать больше оборудования Sun. Но, даже не пытаясь заработать непосредст­венно на Java, они полагали, что должны ее контролировать. Именно из-за стремления ничего не выпустить из рук лицензионные соглашения Sun были перегружены всякими допол­нительными условиями.

Это был хороший продукт. Но они слишком энергично пытались перекрыть кислород Microsoft. Ими двигали страх, отвращение и ненависть — типичный для второй половины 1990-х годов подход к бизнесу. (Помните песню группы «Грейтфул дэд»: «Не время ненавидеть»?) И вот этот страх перед Microsoft и ненависть к ней толкнули их на совершен­но неправильные решения в области лицензирования. Sun понаставила рогаток всем. Даже своим партнерам. В итоге такие компании, как Hewlett Packard и IBM, решили создать свои версии Java. Они просто сказали: «К черту Sun».

Sun дважды пыталась провести стандартизацию Java, но в обоих случаях отказалась от своей затеи из-за вопросов кон­троля. С одной стороны, Sun хотела стандартизировать тех­нологию. А с другой — не хотела терять над ней власти. В результате стандартизационные комитеты по существу ска­зали: «Эй, вы тут не одни». И Sun просто ушла. Вот пример попытки контролировать технологию в ущерб пользователям. Это всегда приводит компанию к неудаче. А в результате тех­нология терпит провал или, по крайней мере, ее распростра­нение замедляется.

Сравните это со стратегией «отпусти на волю то, что лю­бишь», примененной компанией Palm Computing. Palm от­крыла свою среду разработки и предоставила свою платформу не только компаниям-производителям, но и людям, которые хотели писать для нее программы. Они открыли интерфейсы прикладного программирования и обеспечили легкий бес­платный доступ к своим средствам разработки. В итоге во­круг Palm Pilot возникла целая гаражная индустрия. Компа­ния Palm уже не одинока в своей разработке нового рынка. Появились компании, которые продают игры для Palm Pilot и более изощренные планировщики, чем у самой Palm. Те­перь потребитель получил возможность выбора, и выиграли все — в особенности Palm, которая благодаря своей открыто­сти получила более широкий рынок.

Handspring делает то же самое со своим устройством — Visor. Это конкурент Palm, который использует ее операци­онную систему. Handspring пошла еще дальше Palm, разре­шив выпуск аппаратных дополнений типа приемников систе­мы глобального позиционирования и приставок к мобильным телефонам. Как и Palm, фирма Handspring создала целое со­общество компаний, поддерживающих новую платформу.

Sun могла бы разрешить всем создавать собственные вер­сии Java без всяких ограничений, рассчитывая, что у нее са­мой это получится лучше. Так поступила бы компания, кото­рую не ослепляет жадность или боязнь конкуренции. Которая верит в свои силы. И у которой нет времени на ненависть.

 

 

 

 

 

 

В погоне за будущим

 

Что может быть отвратительнее предсказателей будущего в бизнесе? Этих самодовольных типов, которые делают вид, что знают, куда несут нас безумные технологические гонки? Впрочем, и от них есть своя польза. Они делают пленарные доклады и участвуют в семинарах, заполоняя однообразные технологические конференции, которые плодятся, как сорня­ки на цветочной клумбе. Рассчитывая нажить капитал на но­вых технологических тенденциях, люди тратят тысячи долла­ров, чтобы послушать их выступления. В результате армия гостиничных служащих, поваров и барменов честно зарабаты­вает свой хлеб. Так что, я думаю, и в прорицателях есть свой смысл.

Дэвид велит мне тоже насочинять главу о перспективах бизнеса. Я бы не хотел в этом мараться, но Дэвид не дал мне утонуть во время серфинга, и если он считает, что читателям интереснее узнать о будущем бизнеса, чем о смысле жизни, остается только заткнуться и написать, что он хочет.

Однако.

Хочу сразу предупредить, что до сих пор мне, кажется, не удавалось ничего предвидеть даже в собственной жизни. Ду­мал ли я, что маленькая операционная система, которую я писал для себя, когда-нибудь разлетится по всему миру? Ни в коем разе. Я был поражен, правда. Впрочем, другие тоже не очень-то хорошо справляются с магическим кристаллом. И ес­ли меня успех Linux застал врасплох, то все остальные были вообще в отпаде. Так что я, может, оказался лучше многих.

И вообще кто знает? Может, благодаря этой главе меня ста­нут называть Нострадамусом нашего времени.

А может, и нет. Ну, в любом случае — приступаю.

Мы, конечно, можем обратиться к опыту прошлого. Мо­жем проследить во всех печальных подробностях, как непобе­димая с виду компания типа AT&T начала сдавать, — и пред­сказать, что если выждать достаточно долго, то и эти симпатич­ные зеленые домики в Редмонде когда-нибудь тоже зарастут сорняками. С той же неумолимостью, с какой юную старлет­ку украсят морщины и отвисшая грудь, на смену сегодняш­нему герою бизнеса придет новая, более совершенная модель. А компания героя, даже если он встанет на уши во имя ре­инжиниринга (или как там они это нынче называют?) — кончит так же плачевно, как AT&T.

Это называется эволюцией. Тут нет ничего мудреного. Никакая организация не может жить вечно, и это даже к лучшему.

Но что именно движет этой эволюцией? Лежит ли в ос­нове какая-то фундаментальная внутренняя эволюция техно­логии, которая однажды приведет к победе компьютеров над людьми, повергнув человечество в прах, как думают некото­рые? Или же существует некая странная неизбежность про­гресса — по принципу «полный вперед, чего бы это ни стои­ло», — которая ведет к развитию технологий?

Я считаю, что нет.

Технологии идут туда, куда мы их ведем. Ни бизнес, ни технологии не изменяют базовых человеческих потребностей и стремлений. Под влиянием эволюции технологии — как и все остальное — медленно, но неуклонно проделают путь от простого выживания к обществу, основанному на коммуни­кациях, и наконец придут в царство развлечений. (На вас по­веяло чем-то знакомым? Да, вы уже читали об этой теории и, если готовы испить эту чашу до дна, прочтете еще раз.)

Людям суждено быть тусовочными животными, и техно­логии им в этом помогут.

Поэтому забудьте все прогнозы о возможностях техноло­гий в ближайшие десять лет. Это просто неважно. Мы смогли послать человека на Луну уже тридцать лет назад, но с тех пор туда не возвращались. Я лично убежден, что Луна просто оказалась скучным местом без всякой ночной жизни — пря­мо как Сан-Хосе. В итоге люди не хотят туда возвращаться, и все накопленные за это время технологии не играют ни ма­лейшей роли. Луна продолжает пустовать.

Что действительно влияет на будущее технологий, так это желания людей. Если угадать какую-то потребность, то даль­ше остается только определить, насколько быстро можно за­пустить нужную вещь в массовое производство по такой це­не, чтобы у людей оставались деньги и на другие покупки. Все остальное не имеет никакого значения.

Здесь необходимо небольшое отступление. На самом деле продается, конечно, имидж, а не реальность. Круизные лайне­ры продают представление о свободе, соленых морских про­сторах, изысканной кухне и романтике в духе «Корабля любви» («Корабль любви» (Love Boat) — американский мыльный сериал семидесятых годов, где действие происходит на борту теплохода. — Прим. пер). Кого волнует теснота в каюте, если вы чувствуете себя свободным, как птица!

Что из этого следует? К примеру, это объясняет, почему люди так помешались на Sony PlayStation 2 — крупнейшей технологической новинке, поступившей в продажу в этом го­ду. (Я пишу это в конце октября 2000 года — спустя не­сколько дней после того, как продукт был выпущен в США.) Вот уж типичное воплощение общества развлечений!

Отсюда также видно, какая проблема с имиджем сущест­вует у персональных компьютеров. Индустрия ПК нервно от­носится к игровым приставкам прежде всего потому, что те воспринимаются как безопасные, увлекательные и дешевые устройства, а ПК — по большей части как сложные и доро­гие. А иногда и вредные.

Кроме того, я лично думаю, что, если мы планируем рас­суждать об операционных системах и через пятнадцать лет, тут что-то явно не так. Может быть, странно слышать это от человека, который прославился созданием собственной операционной системы, но — по большому счету — операционная система никому не нужна.

Если уж на то пошло, и компьютер никому не нужен. Людям нужна просто волшебная игрушка, которая позволяет бродить по Интернету, писать курсовые, играть в игры, под­водить баланс и так далее. А о том, что для этого нужен ком­пьютер и операционная система, большинство людей хотело бы забыть.

Вот почему многие аналитики приветствуют устройства, вроде Sony PlayStation 2, которые берут на себя многие обя­занности компьютеров, но при этом никого не бросает в пот от их пугающей замысловатости. С технологической точки зрения это совершенно бессмысленно, поскольку таким обра­зом мы натаскиваем в дом все больше компьютеров, не зная о том, какие они могут быть сложные и опасные.

Поэтому я лично ставлю на то, что на смену Microsoft придет Sony, если им удастся все выстроить как надо. Не ду­маю, что мое предсказание может сравниться с Нострадамусовыми по своей ошеломительности (знаю: такого слова нет, но оно здесь очень подходит). Многие согласятся с моим прогнозом, но я пытаюсь объяснить, почему так будет.

Не то чтобы я предсказывал смерть PC, как многие уже опрометчиво делали. Базовые преимущества PC сохраняются: они похожи на навороченные перочинные ножи. Их видимая сложность пугает людей, далеких от техники, но они сложны именно потому, что не рассчитаны на одно-единственное применение. И эта универсальность делает их привлекатель­ными.

И наконец, одно кольцо, которое покорит их всех и в чёрную цепь скуёт (Перефразированная цитата из «Властелина Колец» Толкина. — Прим. Пер.). Это связь. Повсеместная. Вы не можете жить, не проверяя почту по крайней мере дважды за час? Все к вашим услугам, наш дорогой электронный наркоман. Мо­жете — с легким ощущением вины — отправиться на пляж на целый день и при этом не отрываться от ситуации на ра­боте. Помните: важно не реально уйти в отпуск, а почувствовать себя свободным. В конце концов размер тоже имеет значение — хотя бы для того, чтобы все технические чудеса казались простыми и нестрашными.

А где же место Linux и вообще открытого программиро­вания во всей этой картине? Вы об этом даже не узнаете. Она скроется внутри устройств Sony. Ее не будет видно и слышно, но именно она заставит все работать. Она проник­нет в сотовый телефон, который одновременно будет связы­вать все остальные ваши электронные штучки, если вы ока­жетесь вне пределов своей локальной беспроводной сети.

Вот увидите. Это просто вопрос времени. И денег.

 

 

 

 

 

 

В чем соль открытого программирования

 

IBM знаменита своей хваткой. Она разбогатела, заграбастав кучу клиентов и надежно оградив их от чужих посягательств. Да и большинство компьютерных компаний действовало так же. Многие и сейчас так живут. Потом IBM разработала PC и нечаянно раскрыла свою технологию, так что каждый мог ее копировать. Именно это в первую очередь привело к PC-ре­волюции, которая, в свою очередь, вызвала Информационную революцию, Интернет-революцию, Новую экономику — или как там еще принято называть массовые изменения, которые происходят сейчас по всему миру.

Это лучшая иллюстрация безграничных преимуществ, ко­торые несут принципы открытых исходников. Хотя разработ­ка PC не была открытой, потом эту технологию смог клони­ровать, совершенствовать и продавать любой желающий. В идеале модель открытых исходников позволяет каждому уча­ствовать в разработке или коммерческой эксплуатации про­екта. Очевидно, что наиболее успешным примером тут явля­ется Linux. Зародившись в недрах моей неряшливой берлоги в Хельсинки, она стала крупнейшим коллективным проектом в истории человечества. Вначале была идея — которую разде­ляют многие программисты — о том, что компьютерные программы должны распространяться свободно, в сочетании с Универсальной общественной лицензией — антиподом ав­торского права. Со временем эта идея легла в основу непре­рывной разработки самой лучшей технологии. В итоге Linux завоевала огромный успех на рынке, как показывает ее повсеместное распространение на веб-серверах и неожиданно успешное акционирование Linux-компаний.

Модель открытых исходников, возникнув под влиянием идеологии, утвердила себя в качестве технологии и подтвер­дила свою работоспособность на рынке. Теперь открытые ис­ходники выходят за рамки технической и деловой областей. На юридическом факультете Гарвардского университета про­фессора Ларри Лессиг (сейчас он работает в Стенфордском университете) и Чарльз Нессон перенесли открытые исход­ники в область права. Они организовали проект открытого законодательства: добровольцы из числа юристов и студентов юридических факультетов посылают свои мнения и исследо­вания на сайт проекта, чтобы выработать аргументы и резю­ме для борьбы с Законом США о продлении срока авторских прав. Предполагается, что самые серьезные аргументы будут выработаны, если к проекту присоединится наибольшее ко­личество юристов и за счет всеобщего обмена посланиями вырастут горы информации. Сайт изящно резюмирует отли­чия от традиционного подхода: «Потерю секретности мы рассчитываем компенсировать за счет глубины источников и широты обсуждения». (В ином контексте это звучит так: под приглядом миллиона глаз все ошибки в программах будут устранены.)

В течение многих лет по этой схеме проводились академи­ческие исследования, но она применима и к другим облас­тям. Представьте только, как такой подход может ускорить, например, разработку лекарств. Или как могла бы окрепнуть международная дипломатия за счет участия лучших умов. По мере «уменьшения» размеров мира, ускорения жизни и биз­неса, а также развития новых технологий и появления новой информации люди начинают понимать, что скаредность до добра не доводит.

Концепция открытых исходников крайне проста. В случае операционной системы исходники — команды программы, лежащие в основе системы, — свободны. Каждый может их улучшать, менять, использовать. Но все эти улучшения, изме­нения и реализации должны быть тоже доступны всем свободно. Налицо аналогия с «дзен». Проект не принадлежит никому и одновременно принадлежит всем. Когда проект от­крыт, происходит его быстрое и непрерывное совершенство­вание. Параллельная работа нескольких групп приводит к бо­лее быстрым и успешным результатам, чем работа за закры­тыми дверьми.

Именно так и было с Linux. Только представьте: взамен небольшой группки, работающей в обстановке секретности, в вашем распоряжении оказываются безграничные возможно­сти. Потенциально в проекте могут принять участие миллио­ны лучших умов мира, и при этом их работа идет под не­усыпным контролем коллектива, которому нет равных.

Каждому, кто впервые слышит об этом подходе, он ка­жется абсурдным. Поэтому потребовались годы, чтобы он за­воевал признание. Модель открытых исходников утвердилась не за счет идеологии. Она начала привлекать внимание, когда стало очевидно, что это лучший метод разработки и усовер­шенствования технологии высочайшего качества. Теперь эта модель завоевывает рынок, что еще больше укрепляет ее ав­торитет. Оказалось, что можно создавать компании для ока­зания разнообразных дополнительных услуг или использовать открытые исходники для популяризации технологий. Денеж­ный поток — очень убедительный аргумент.

Самый загадочный вопрос в этом деле — как такая про­рва хороших программистов соглашается работать абсолютно бесплатно? Тут нужно поговорить о мотивации. В условиях общества, где выживание более или менее гарантировано, день­ги — не самый лучший стимул. Хорошо известно, что лучше всего работает тот, кто одержим страстью. Кто работает ради удовольствия. Это так же верно в отношении драматургов, скульпторов и предпринимателей, как и в отношении про­граммистов. Модель открытых исходников дает людям воз­можность удовлетворить свою страсть, получить удовольствие, сотрудничать с лучшими программистами мира, а не только с теми, кто оказался в штате той же компании. При этом раз­работчики стремятся завоевать авторитет среди своих коллег, и это оказалось превосходным стимулом.

 

Похоже, Билл Гейтс этого не понимает. Осознал ли он не­уместность риторического вопроса, заданного им в 1976 году? «По существу вы препятствуете созданию хороших программ. Кто может себе позволить выполнять профессиональные обя­занности бесплатно?» — написал он в послании программи­стам открытых исходников.

Понять феномен открытых исходников помогает аналогия с тем, как наука воспринималась религией столетия назад (а иными и сейчас воспринимается так же). Исходно наука представлялась чем-то вредным, опасным и антиобществен­ным — именно так многие софтверные компании рассмат­ривают открытые исходники. И точно так же как наука не родилась для подрыва религиозных устоев, так и движение открытых исходников не направлено на разрушение софтвер­ной отрасли. Его задача — производить хорошие технологии и смотреть, что из этого получится.

Сама по себе наука не приносит денег. Богатство возника­ет как побочный эффект развития науки. То же самое верно и в отношении открытых исходников. Они дают возмож­ность создавать вспомогательные отрасли, которые бросают вызов существующим предприятиям точно так же, как по­бочные продукты развития науки бросали вызов церкви. У нас на глазах небольшие компании, вроде VA Linux, воспользо­вавшись преимуществами открытых исходников, начинают соперничать с могучими корпорациями. Стоя, как говорил Исаак Ньютон, на плечах гигантов.

И еще: по мере того как открытые исходники начинают играть все большую роль в развитии мировой экономики, их разработчики получают признание и становятся все более ценными и желанными сотрудниками для работодателей. Компании просматривают списки с благодарностями за вклад в разработку, которые по традиции прилагаются к продук­там, созданным в рамках модели открытых исходников, в по­исках наиболее активных участников проекта. А потом дают команду своим отделам кадров предложить потенциальным работникам тачку денег и опционов на акции. В предыдущем абзаце я утверждал, что деньги — не лучший стимул. И с тех пор не изменил своего мнения. Но должен сказать, что день­ги — неплохое вознаграждение за тяжелую работу. Они бы­вают очень кстати, когда мне нужно заправить «BMW» бен­зином.

Как и в науке, побочные эффекты открытых исходников бесконечны. Возникают возможности, которые до недавнего времени казались немыслимыми. Открываются неожиданные новые рынки. Используя Linux или другие проекты с откры­тыми исходниками, компании могут создавать собственные версии и вносить собственные изменения, что невозможно ни при каких других условиях. Меня греет мысль, что всего случившегося с Linux нельзя было даже предвидеть, когда мы начинали. А сейчас процесс дошел уже и до Китая. Раньше разработка программного обеспечения в Азии обычно своди­лась к локализации американских и европейских продуктов. Теперь и в этой части света есть специалисты, которые с по­мощью Linux разрабатывают собственные программы. И я очень горд тем, что на выставке Comdex ко мне подошел че­ловек, чтобы показать бензиновый насос, работающий под управлением Linux. Это был опытный образец бензинового насоса. Идея была в том, чтобы клиенты бензоколонки могли выйти в Интернет и посетить CNN.com за те три минуты, что заполняется их бензобак. Стоя на плечах гигантов.

Это просто круто, что люди используют технологии вроде Linux просто для усовершенствования бензонасосов. Такого сорта изобретения были бы невозможны в рамках одной компании, потому что компания, которая выводит Linux на рынок, в первую очередь займется наиболее очевидными ни­шами: в настоящее время это серверы и навороченные ПК. Но открытые исходники позволяют компаниям делать имен­но то, что им хочется. Отсюда возникает Linux на встроен­ных устройствах. Поэтому Tivo использует Linux, Transmeta Web Slate работает под Linux, и телефонные системы приме­няют Linux. Вот так и создаются миллиарды долларов с помо­щью открытых исходников.

Вы просто предоставляете мир самому себе. Не контроли­руя технологию, вы не ограничиваете ее использование. Вы предоставляете ее в общее распоряжение, и люди сами при­нимают решение использовать ее как платформу для своих продуктов и услуг. И хотя большинство из этих решений с глобальной точки зрения не имеют смысла, практически они работают хорошо. Я вовсе не пытаюсь помогать распростра­нению Linux. Достаточно было сделать ее общедоступной, и она сама стала распространяться. И это относится не только к Linux. To же самое применимо к любому открытому про­екту.

Открытые исходники — это вещь.

Люди не сомневаются в необходимости свободы слова. Они защищают ее ценой жизни. Свободу всегда приходится защищать ценой жизни. Но выбрать ее с самого начала не очень просто. То же самое и с открытостью. Важно принять решение придерживаться ее. Занять эту позицию довольно трудно, но в итоге она дает больше стабильности.

Проведите аналогию с политикой. Если бы возражения, выдвигаемые против открытых исходников, применяли к го­сударствам, то у нас всегда была бы однопартийная система. Очевидно, что однопартийное правление намного проще, чем существующее у нас многопартийное — открытая политиче­ская система, которая используется в большинстве стран. Ес­ли партия всего одна — можно не беспокоиться о достиже­нии согласия с другими людьми. В защиту однопартийности можно было бы сказать, что управление государством слиш­ком серьезная вещь и нельзя тратить время на компромиссы, которых требует открытость. Люди почему-то видят лож­ность этого рассуждения применительно к политике, но не к бизнесу. Удивительно, но в бизнесе открытость вызывает раз­дражение.

Аргументы, которыми компания ограждает свои техноло­гии от раскрытия, звучат очень убедительно. «Так никто не делает», — говорит администрация. И это пугает. Люди бо­ятся перемен — ведь неизвестно, к чему они приведут. Со­храняя статус-кво, компания с большей точностью может прогнозировать свое будущее, а это часто кажется более важ­ным, чем достижение огромных успехов. Многие компании предпочитают небольшие прогнозируемые успехи очень круп­ным, но непрогнозируемым удачам.

Для корпорации непросто сделать открытым уже имею­щийся у нее продукт. Возникает масса сложных проблем. На­пример, на протяжении месяцев или лет, ушедших на разра­ботку продукта, компания накопила множество знаний. Эта внутренняя интеллектуальная собственность — основа благо­состояния компании. Ей не хочется выпускать из рук: эту ин­теллектуальную собственность, которая держит ее на плаву. И в то же время само существование этих знаний служит барьером для посторонних. Отбивает охоту участвовать в про­екте.

Но я видел компании, которые переходили от закрытого к открытому.

Одним из примеров может служить финская компания Wapit, предоставляющая инфраструктуру обслуживания и поддержки для различных интерактивных устройств. Для это­го компания использует собственный «телефонный» веб-сер­вер. Решение предоставить свои программы во всеобщее пользование было для них весьма логичным. Они хотят рас­ширить обслуживание, но для этого нужно вначале создать инфраструктуру, что требует написания кучи программ. Это неизбежное зло. Поэтому они не считают, что таким реше­нием предоставляют всем свою интеллектуальную собствен­ность. Они подходят к этому с другой стороны: на разработку программ уходит масса времени специалистов, но компания не получает никакой выгоды, когда жестко удерживает эти программы.

Несколько факторов благоприятствовало Wapit. Во-пер­вых, проект был не очень масштабный. Во-вторых, решение открыть исходники было принято на ранней стадии сущест­вования компании. Руководство решило, что, хотя у компа­нии есть ресурсы для самостоятельной разработки продукта, нужно постараться создать что-то большее, чем позволяют собственные возможности. Кроме того, было решено, что от­крытые исходники помогут утверждению Wap как стандарта, используемого другими компаниями.

Они с самого начала обратились ко мне за советом, и я сказал, что нужно отказаться от привычки принимать все ре­шения внутри компании. Посоветовал им пустить посторон­них на собрания, где принимаются решения (если такие соб­рания проводятся). Сделав процесс принятия решений внут­ренним делом компании, они оттолкнут сторонних участников, которые не смогут продраться сквозь сеть внутренних взаи­моотношений компании. Это одна из главных проблем при организации открытого проекта на базе корпорации. На сло­вах объявить проект открытым несложно. Но при этом мо­жет совершенно ненамеренно произойти разделение на два лагеря: Мы и Они. Многие решения принимаются просто за столиком в кафетерии: сотрудники обсуждают различные ва­рианты и приходят к консенсусу, даже не ставя вопрос на всеобщее обсуждение. А после того как решение принято в столовой организации, мнения посторонних попросту игно­рируются.

Именно эта проблема многие месяцы преследовала Net­scape после того, как весной 1998-го она приняла широко разрекламированное решение открыть исходники своего брау­зера следующего поколения (названного Mozilla). Прошло много времени, прежде чем проект реально стал открытым. Существовал клан сотрудников Netscape, которые не прини­мали небольшие «заплатки» от посторонних. Все сотрудники были между собой знакомы и принимали решения если не за физическим, то за виртуальным столиком кафетерия. Вместо того чтобы прославиться как первая корпорация, сделавшая свой крупный коммерческий проект открытым, Netscape вы­звала шквал атак в прессе. Когда инертность компании полу­чила огласку, ее репутация пошатнулась. Тогда они решились по-настоящему открыть проект для посторонних. Сейчас он, кажется, развивается гораздо более динамично.

У всех, кто впервые слышит о возможности сделать от­крытым уже существующий коммерческий проект, возника­ют одни и те же вопросы. Во-первых, каково будет сотрудни­кам компании, если кто-то посторонний выполнит работу лучше их и все об этом узнают. Мне кажется, они должны радоваться. К тому же они получают деньги, а основную ра­боту делает кто-то другой. С этой точки зрения открытые исходники — вообще что бы то ни было открытое — вещь беспощадная. Они ясно показывают, кто чего стоит. Тут не спрячешься за управляющими.

Открытые исходники позволяют лучше всего использовать таланты посторонних. Но при этом компания должна выде­лить сотрудника, который будет следить за ее потребностями. Ему необязательно быть руководителем проекта. Для компа­нии может оказаться выгоднее, если кто-то со стороны возь­мет на себя руководство и будет выполнять его бесплатно. Это прекрасно, если он лучше справляется. Беда только в том, что посторонний человек может направить проект в рус­ло, не отвечающее потребностям компании. Поэтому компа­ния должна сама о себе позаботиться. За счет открытости разработки организация может сократить использование ло­кальных ресурсов, но это не значит, что она сможет вообще обойтись без них. Проект может разрастись и стать гораздо масштабнее, чем был бы в рамках одной компании. Привле­чение внешних ресурсов позволяет достичь более дешевой, за­вершенной и сбалансированной системы, но тут есть и обо­ротная сторона: расширенная система может принимать во внимание не только потребности компании, но и интересы потребителей.

Именно это может раздражать больше всего: потеря кон­троля и необходимость признать, что посторонний может лучше разбираться в вопросе. Еще одна трудность связана с поиском внутри компании сильного технического руководи­теля. Этому человеку должны доверять на двух уровнях: на уровне специалистов и на уровне администрации. В случае чего он должен быть готов признать, что в проекте с самого начала были ошибки. Лидер должен не прятаться от проблем такого рода, а суметь убедить всех, что нужно начать сначала. Хотя при этом придется многое выбросить на помойку. Та­кая новость никого не обрадует. Но от человека, которого все уважают, люди смогут ее принять.

Учитывая  специфику типичного  внутрикорпоративного механизма, техническим руководителем должна быть сильная личность. Он должен любить работать по мейлу и уметь со­хранять нейтралитет. Я хотел бы избежать слова «посред­ник», потому что оно подразумевает наличие двух лагерей: внешнего и внутреннего. А этого быть не должно. Техниче­ский руководитель будет получать от компании деньги за то, что занимается открытыми исходниками. И сам он и все ос­тальные должны знать, что ему платят не за согласие с со­трудниками компании, а за выполнение проекта. Очень опас­но, если такой лидер будет слишком тесно связан с компанией. Ему могут доверять в технических вопросах, но не доверять в остальных.

Нужен настоящий дипломат.

Помните в песне: «Мне нужен один честный человек» (Имеется в виду припев «Find me one honest man» из песни Шер «One Honest Man». — Прим. пер)?

Вот почему все эти годы я изо всех сил старался держать­ся подальше от Linux-компаний. Это особенно важно сейчас, когда дело запахло деньгами. Когда вокруг столько денег, все начинают интересоваться твоими мотивами. Мне помогает то, что меня всегда воспринимали как лицо нейтральное. Вы не представляете, как важно для меня сохранять нейтралитет. У меня от этого просто крыша едет.

Ладно, вы правы: пора кончать эту проповедь. Открытые исходники годятся не для каждого человека, проекта или корпорации. Но чем больше выгоды получают люди от успеха Linux, тем больше они понимают, что это не пустые слова восторженных неряшливых юнцов.

Стоит сделать что-нибудь открытым, и сразу возникают разнообразные возможности. Я говорю об открытых исход­никах с тех пор, как журналисты принялись меня о них рас­спрашивать — то есть по существу последние пять лет. Рань­ше приходилось всем снова и снова объяснять, чем же они хороши. Казалось, этому не будет ни конца ни края. Как буд­то по болоту бредешь.

А сейчас до людей стало доходить.

 

 

 

 

 

Богатство и слава

 

Меня иногда спрашивают, как я справляюсь с бременем сла­вы? Честно говоря, нет тут никакого «бремени». Быть извест­ным очень здорово, хотя некоторые известные люди из веж­ливости это отрицают, чтобы неизвестные люди чувствовали свое превосходство. Принято стесняться славы и делать вид, что она тебе портит жизнь.

На самом же деле все мечтают о славе и богатстве. Я, на­пример, мечтал. Подростком я хотел стать известным уче­ным. Как Альберт Эйнштейн, только лучше. А кто не хочет? Не ученым, так автогонщиком. Или рок-звездой. Или мате­рью Терезой. Или президентом США.

Мне лично слава не создала никаких трудностей. Конечно, я не Эйнштейн, но мне приятно, что я тоже что-то изменил, сделал что-то важное. А то, что это принесло мне извест­ность — так еще лучше! Если кто-то жалуется вам на славу и богатство — не слушайте его. Так просто принято говорить.

Значит, все прекрасно? Конечно, нет. У популярности есть свои оборотные стороны. На улицах меня в лицо не уз­нают (по крайней мере нечасто), но среди множества мей-лов, которые я получаю, попадаются такие, на которые очень трудно ответить и которые так же трудно проигнорировать. Что можно ответить человеку, который просит выступить с панегириком на похоронах его отца, которого я никогда не видел? Я ему так ничего и не ответил, но до сих пор чувствую себя слегка виноватым. Для кого-то это был важный вопрос, а для меня все обернулось неловкостью.

Или: как отказаться от выступления на конференции, если у вас нет времени или тема конференции вас не интересу­ет? Как объяснить, что вы давно не слушаете сообщений го­лосовой почты, не выставив себя при этом бесчувственным чурбаном? Которым вы по существу являетесь. Я действи­тельно увлечен тем, что принесло мне известность — Linux, но это не значит, что все остальное должно меня так же глу­боко волновать.

Конечно, со временем привыкаешь без труда говорить «нет». Или полностью игнорировать запросы. Для меня одно из достоинств электронной почты именно в том, что мейлы так легко и удобно игнорировать. Я получаю сотни сообще­ний ежедневно: одним больше, одним меньше — какая раз­ница? Они настолько отделены от автора, что, игнорируя их, редко чувствуешь вину. Иногда чувствуешь (см. выше), но не так уж часто. Да и «нет» сказать по почте гораздо легче, чем в глаза или по телефону.

Главная беда — в тех ожиданиях, которые часто возлага­ются на известных людей. И в том, что все ожидания оправ­дать в принципе невозможно, а кажется, что надо хотя бы пытаться. Именно поэтому мне так трудно далась эта книга: хотелось написать что-то достаточно личное и при этом не разочаровать тех, кто ждал от меня чего-то совсем другого.

Причем иногда ожидания бывают совершенно дурацки­ми. Некоторые видят меня этаким современным монахом, ведущим скромную уединенную жизнь. Только потому, что я решил отдать Linux во всеобщее пользование через Интернет и не последовал обычному коммерческому подходу к про­граммированию. Это заставляет меня стесняться того, что я вообще-то люблю тратить деньги, и оправдываться в том, что я в конце концов сменил свой «Понтиак Гренд Эм» на что-то покруче. (В «Понтиаке Гренд Эм» нет ничего плохого. Прекрасная машина. На­верное, это самый расхожий автомобиль во всех Соединенных Штатах. Неко­торые журналисты удивлялись, что у меня такая до неприличия обычная ма­шина. Черт возьми, он даже не японский! Люди потеряют ко мне всякое ува­жение, если узнают, что я часами мучился, выбирая цвет своего нового автомобиля — гораздо менее практичного «BMW-Z3». Помните — «все ради удовольствия»! Этот автомобиль не годится ни на что, кроме удовольствия. Именно за это я его и люблю.)

Отсюда следующий — после вопроса про «бремя сла­вы» — вопрос: «Не испортит ли успех Линуса (или Linux) ?» Не стану ли я самовлюбленным болваном, который пишет о себе книжки, потому что ему нравится видеть свое имя напе­чатанным и потому что это приносит деньги на покупку но­вого дурацкого автомобиля?

Ответ, конечно, «да».

Ведь возьмите человека, который всю жизнь делал все только для собственного удовольствия и интереса. Если дать ему славы и денег, то что получится? Филантроп? Вот уж не думаю! Я даже не вспоминал про благотворительность, пока Дэвид не спросил меня об этом во время работы над книгой. Я тупо уставился на него. Почему-то вспомнилось: «Спасайте леса... Убивайте бобров». Нет, я не создан для благотворитель­ности.

Меняет ли успех взгляды на жизнь? Меняет. Linux была совсем иной, когда ею пользовались человек пятьдесят крутейших хакеров. Теперь-то уже 25 миллионов (или сколько там сейчас?) обычных людей время от времени ей пользуют­ся. Она была другой, когда люди работали над ней для своего удовольствия, ради интереса, и вокруг нее не крутились день­ги, как теперь.

То же самое верно и в отношении человека по имени Линус. Все меняется, кто бы что ни говорил. Linux-движение се­годня не такое, каким оно было пять лет назад. И Линус не тот, каким был тогда. Работа над Linux была мне так инте­ресна отчасти именно потому, что все непрерывно менялось, постоянно возникали все новые проблемы. Причем не только технологические, но и проблемы, связанные с изменением Linux под влиянием успеха. Иначе жить было бы скучно.

Поэтому коммерческий успех не столько «испортил», сколько изменил и Linux, и меня. Я бы не рискнул сказать, что я в результате повзрослел — в этом плане на меня боль­ше повлияло рождение троих детей, — я просто изменился. Во многих отношениях стал лучше, но при этом утратил часть своей естественности. Linux раньше была предназначе­на только для специалистов — программеры в ней плавали, как рыба в воде. Тихая заводь, где имеет значение только тех­нология и ничего больше.

Теперь все иначе. У Linux по-прежнему серьезная техни­ческая основа, но когда у системы миллионы пользователей, поневоле начинаешь действовать очень осторожно и тщатель­но выбирать варианты развития. Внезапно существенную роль стала играть обратная совместимость. А однажды, лет через двадцать, кто-то вдруг скажет: «Ну, все — хватит!» и создаст свою собственную операционную систему, например Fredix ( Или Diannix — уж как получится. Будем надеяться, что за 20 лет муж­чины перестанут наконец доминировать в компьютерной области.). Без всей этой исторически сложившейся нагрузки. Именно так и должно быть.

Но я особенно горжусь тем, что, когда на сцену выйдет Fredix, мир уже будет иным. Linux прежде всего показала, что все можно делать по-другому, что с помощью открытых исходников можно опираться на достижения других людей. Открытые исходники существовали давно, но именно Linux довела эту идею до всеобщего сознания. Поэтому Fredix не придется начинать все с нуля.

То есть мир стал чуточку лучше.

 

 

 

 

 

 

 

Примерно через год после начала работы над книгой мы с Линусом провели пятничный вечер в том самом парке аттракционов, где соревновались за месяцы до этого. В этот раз Линус меня обошел по всем статьям: он и гонял быстрее и бросал точнее. Позже, за ужином по-турецки, я свалил свои неудачи на усталость от особенно тяжелого рабочего дня.

Линус взглянул на меня и сказал: «Тебе придется терпеть это еще три месяца». «Почему?» — удивился я. «Чтобы дождаться своей первой охапки акций».

Я упоминаю об этом потому, что во время наших предыдущих соревнований Линус жаловался, что регулярно спрашивает у Туве свой номер телефона — такая у него плохая память. А тут он вдруг знает условия моего акционерного опциона, да еще помнит, где мы были, когда я ему об этом рассказывал. За год до этого он, похоже, упивался своей ролью рассеянного профессора, который путает все, не имеющее такого важного значения, как теория суперструн или объем, памяти его прошлых компьютеров. Теперь же он полностью держит руку на пульсе.

Тогда, в январе, мы сидели в моем старом джакузи и я шутил, что исторический музей просит у меня эту ванну в качестве экспоната. В августе он спрашивает между прочим: «Ну и когда ты им отдашь свою ванну?» Ему не нужно обращаться к электронным устройствам, чтобы уточнить сроки приезда Авутона. Он в курсе дел своих друзей и коллег, чего не было за год до этого. Более того: он знает, что происходит с моими друзьями и коллегами. Раньше он меня уверял, что ничего не помнит о своем детстве, а теперь вдруг у него в голове просветлело: «Я говорил тебе, как мне было неловко, когда мама хотела, чтобы я попросил у дедушки недостающие 100 марок на покупку моих первых часов?»

Улучшение памяти — это только одно из изменений, произошедших с Линусом в течение этого важного в его жизни года. Было еще множество мелочей. В ноябре мы ездили на машине в Лос-Анджелес (что послужило основой для предисловия «Смысл жизни») отчасти потому, что Торвалъдсов пригласили остановиться в Брентвудском доме финского генерального консульства. Перед поездкой Линус растерянно осматривал прилавок винного магазина в Санта-Кларе. «Помоги мне выбрать вино в подарок, — попросил он. — Я в них ничего не понимаю». Спустя десять месяцев он уже знает, какое из двух похожих каберне нам нужно взять в мини-баре гостиничного номера, когда мы хотим выпить во время просмотра боевика. И я поймал его на том, что он с видом знатока вращал бокал перед тем, как сделать глоток.

Или вот отношение к спорту. Когда я впервые приехал к Линусу домой, у него был типичный для программеров подход к своему телу и здоровью: мое тело всего лишь сосуд для моих восхитительных мозгов. Казалось, Линус гордился, что никогда не занимался спортом. Туве явно думала иначе. Награды, полученные ею за победы в карате, занимали целую полку, а на телевизоре лежали видеокассеты с занятиями по аэробике. И это, похоже, было темой споров. «Может, лет через пять доктора велят мне сбавить вес», — говорил мне тогда Линус.

Я люблю спорт и решил, что именно он должен стать основой наших совместных вылазок. Я хотел научить Линуса серфингу, но казалось разумным начать с буги-бординга (Буги-бординг (boogie-boarding) — катание на волнах лежа на дос­ке без паруса. — Прим. пер). Однажды днем в начале мая мы отправились в залив Хаф-Мун и взяли напрокат костюмы и доски, хотя Линус бурно протестовал против погружения в холодные воды Тихого океана даже в гидрокостюме. Но через несколько минут произошло чудо: ему понравилось носиться на волнах. «Вот здорово!» — как ребенок радовался он, хлопая меня по плечу. Конечно, четверть часа спустя у него страшно свело ногу — из-за того, что он не в форме, объяснил Линус, — и ему пришлось прекратить. (Когда началась судорога, Линус просто сидел в белой от пены полосе прибоя и не мог встать, а волны перекатывались через него. Моя первая мысль была: «Проклятье! Если я его убил, миллионы программеров мне этого не простят».)

Он охотно участвовал во всем, что мы делали в ходе подготовки этой книги: играл в теннис, плавал со мной наперегонки, катался на головокружительных аттракционах парка «Великая Америка», гонял мячи в гольф. Постепенно из всех видов деятельности, которые я затевал, ему меньше всего стало нравиться наговаривать текст на магнитофон. Грязевые ванны, походы на гору Тамалпейс, бильярд — все, что угодно. «Я мог бы заниматься этим регулярно», -сказал он, обливаясь потом после игры в теннис возле моего дома. В тот раз ему пришлось одолжить и ракетку, и кроссовки. А потом он возил свои новые кроссовки в багажнике. На всякий случай.

 

 

 

 

 

Смысл жизни — 2

 

Вам случалось когда-нибудь в теплую летнюю ночь лежать, глядя на звезды, и думать, почему вы живете на свете? Како­во ваше место в жизни и как следует жить дальше?

Да, вот и мне не случалось.

Тем не менее я выработал собственную теорию жизни, Вселенной и всего на свете («Жизнь, Вселенная и все остальное» — цитата из романа Дугласа Адам-са «Путеводитель по Галактике для хичхайкеров», ставшего культовым в среде американских хакеров. — Прим. пер) — ну, по крайней мере, подмно­жества «Жизнь». Вы узнали о моей теории из предисловия к этой книге. Раз уж вы дочитали до этого места, то могу объ­яснить немного подробнее.

Моя теория возникла не во время изучения звездного не­ба в ясную ночь и гадания о смысле бытия. Она родилась при подготовке к выступлению. Когда какая-нибудь вещь прино­сит вам известность, люди почему-то начинают ждать от вас небывалых откровений о совершенно посторонних вопросах, которые волновали человечество миллионы лет. И хотят, что­бы вы поделились этими откровениями с толпой абсолютно незнакомых вам людей.

Не вижу в этом особого смысла. Я занялся Linux, потому что был крутым хакером, а вовсе не потому, что умел высту­пать публично или безудержно философствовать. Правда, в жизни вообще не так уж много смысла, поэтому я не жалу­юсь.

Но вернемся к теме.

На этот раз меня пригласили выступить в Беркли на мест­ном мероприятии под названием «Webrush». В обычных об­стоятельствах я бы и не подумал соглашаться, но тут ко мне обратилось финское консульство в США и, будучи патриотом (или по крайней мере испытывая легкую вину за то, что не люблю снег и переехал за границу), я по глупости ответил «Хорошо. Jag gor det» (Ну конечно — сделаю (швед.)).

Никто — ив первую очередь я сам — не ожидал, что я буду говорить о смысле жизни. Темой встречи была жизнь в обществе, опутанном сетями, и я там выступал в роли знато­ка Интернета и представителя Финляндии. Благодаря Nokia (самой большой, самой лучшей и самой замечательной ком­пании мира, как вам объяснит любой финн) Финляндия зна­чительно продвинулась в области коммуникаций и жизнь там очень сильно «опутана сетями». Мы уже говорили о том, что мобильников в Финляндии больше, чем людей, и что в на­стоящее время рассматривается возможность имплантации мобильников новорожденным.

И вот я сидел и думал, о чем можно говорить в связи с коммуникациями. Забыл сказать — остальные участники дис­куссии были философами и собирались говорить о технологи­ях. Ведь это ж было в Беркли, не где-нибудь. В Беркли серьез­но относятся только к двум вещам: политикам из Беркли и философам из Беркли.

Какого черта, подумал я. Если у них философы собирают­ся рассуждать о технологиях, то почему бы мне — техна­рю — не поговорить о философии? уж в чем в чем, а в робо­сти меня не обвинишь. Пусть лучше скажут, что я идиот (воз­можно, так они и сделали в конце концов), но не слабак.

Не на такого напали!

И вот я сижу, лихорадочно соображая, о чем мне гово­рить на следующий день. (Я так и не приучился начинать подготовку к выступлениям заранее, поэтому именно поздно вечером накануне доклада я обычно и мучаюсь такими во­просами.) Сижу, ломаю голову над тем, что такое «коммуникационное общество», как все будет развиваться и во что превратятся Nokia и другие коммуникационные компании.

И вижу, что лучше всего будет просто объяснить, в чем смысл жизни.

На самом деле речь идет не столько о смысле, сколько о законе жизни, который отныне следует называть Законом Линуса. Это аналог второго закона термодинамики, посвя­щенный не разрушению порядка во вселенной, а эволюции жизни.

Я не имею в виду эволюцию, которую изучал Дарвин. Это совсем другое — готовясь к Webrush, я больше думал о том, как развивается общество и как мы пришли от индустриаль­ного общества к коммуникационному, что будет дальше и почему. Я хотел изложить все красиво и достаточно убеди­тельно, чтобы аудитория поверила мне хотя бы на время дис­куссии. У каждого свои задачи. Для меня в тот день было важно выбраться живым из дискуссии с двумя видными фи­лософами.

Итак, почему общество развивается? Что служит движу­щим фактором? Вот все думают, что развитие определяется технологиями — а так ли это? Правда ли, что именно изо­бретение парового котла дало толчок развитию в Европе ин­дустриального общества и в конечном итоге привело — с по­мощью Nokia и мобильных телефонов — к коммуникацион­ному обществу?

Так выглядела ситуация с точки зрения философов — их интересовало, как технологии изменяют общество. А я как специалист по технологиям знал, что технологии сами никуда не ведут. Это общество изменяет технологии, а вовсе не на­оборот. Технология просто очерчивает границы того, что и насколько дешево мы можем сделать.

Технологии, как и создаваемые ими устройства, сами по себе глупы — по крайней мере, до сих пор это было так. Ин­тересно лишь то, что с их помощью можно сделать, а на­стоящей движущей силой служат потребности и интересы людей. Мы не потому стали больше общаться, что для этого появились возможности, а потому, что люди любят болтать.

И если способов обмениваться сообщениями нет, то эти спо­собы изобретаются. Отсюда — Nokia.

Поэтому, продолжал я рассуждать, чтобы понять эволю­цию общества, нужно понять, что именно движет людьми? Деньги? Успех? Секс? Что на самом деле заставляет людей делать то, что они делают?

Очевидным стимулом, против которого никто не станет возражать, является выживание. В конце концов выжива­ние — это по определению сущность жизни. Жизнь не сле­дует слепо второму закону термодинамики, а сохраняется вопреки вселенной, которая кажется глубоко враждебной всей той сложности и упорядоченности, которая служит самой ос­новой жизни. Итак, выживание — стимул номер один.

Чтобы выявить важность остальных стимулов, их нужно примерять к этому элементарному стремлению выжить. Во­прос не в том, готовы ли вы убить ради денег? Вопрос стоит иначе: вы готовы умереть ради денег? И ответ тут, конечно, отрицательный. Поэтому деньги можно смело вычеркнуть из списка основных человеческих стимулов. Но вместе с тем, очевидно, существуют вещи, ради которых люди готовы уме­реть. Есть масса героических историй о том, как люди — и даже животные — шли на смерть ради чего-то высшего. По­этому выживание само по себе не исчерпывает всех стиму­лов, движущих нашим обществом.

Остальные стимулы, о которых я говорил в Беркли, были очень просты и не вызвали особых возражений во время дис­куссии. Значит, по крайней мере некоторые с ними согласны. (Либо они просто проявили вежливость из уважения к фин­скому консульству.) Есть очень мало вещей, ради которых люди готовы умирать, но социальные отношения, безусловно, к ним относятся.

Существуют бесчисленные примеры того, как социальные мотивы заставляют людей забывать о выживании. Начиная с литературных героев Ромео и Джульетты (которые умерли не потому, что им была нужна такая грубая вещь, как секс, а потому, что предпочли смерть утере своих социальных свя­зей) и кончая патриотически настроенными солдатами, которые готовы рисковать жизнью за свою страну и свою се­мью — свое общество. Поэтому «социальные отношения» за­пишем второй строкой в список стимулов.

А третьим и последним стимулом является удовольствие. Это может показаться банальным, но стремление к удоволь­ствию — очень мощная сила. Люди ежедневно умирают из-за вещей, которые делают только ради удовольствия. Напри­мер, выпрыгивая из исправных самолетов только ради того, чтобы дух захватило.

Удовольствие не обязательно должно быть примитивным. Это может быть игра в шахматы или интеллектуальное раз­влечение — выяснение того, как устроен мир. Это может быть любознательность исследователя нового мира. То, что за­ставляет человека залезать в тесную, набитую взрывчаткой ра­кету, просто чтобы взглянуть на Землю из космоса, можно назвать серьезным стимулом.

Итак, получается: выживание, место в общественном уст­ройстве и удовольствие. Вот три вещи, которые заставляют нас делать то, что мы делаем. Все остальное социологи назы­вают производным поведением: стереотипы поведения, кото­рые порождаются этими элементарными факторами.

Но это не просто факторы, движущие поведением людей. Если бы это было все, то нельзя было бы говорить о теории жизни. Не только людьми движут эти три стимула — им подчиняются и другие формы жизни, причем они возникают в естественной последовательности для любого жизнеподобного поведения. Выжить. Вписаться в общество. Получить удовольствие. Вот такая последовательность. И именно поэто­му мы назвали свою книгу: «Ради удовольствия». Потому что все, что мы делаем, делается в конечном счете ради собствен­ного удовольствия. По крайней мере, если нам предоставля­ется возможность действовать достаточно долго.

Вы мне не верите?

Вспомните, как мы делим животных на высших и низ­ших. Все они стремятся выжить. Но чем выше мы поднима­емся по эволюционной шкале, тем чаще встречаются стерео­типы общественного поведения — даже у муравьев, которые поднялись не слишком высоко, есть жесткие общественные нормы, которые постепенно все чаще тяготеют к развлечени­ям. Муравьям не очень свойственно играть с едой, а вот у ко­шек это принято. И от секса муравьи не получают удовольст­вия.

Да, возьмем такую базовую (и восхитительную) вещь, как секс. Я не утверждаю, что это один из фундаментальных сти­мулов сам по себе, но это прекрасный пример человеческого поведения, которое прошло все этапы жизненной эволюции. Началось все, несомненно, с инстинкта выживания. В конце концов, секс ради выживания есть даже у растений. И когда-то, миллиарды лет назад, для тех одноклеточных, которые впоследствии эволюционировали в программеров и других людей, секс был связан только с выживанием. Так же несо­мненно, что секс давным-давно эволюционировал из фактора чистого выживания в глубоко социальное явление. Не только у людей существуют свадебные церемонии и социальные ин­фраструктуры, связанные со спариванием. Вспомните риту­альные танцы журавлей, которые, кстати говоря, вступают в брак на всю жизнь. На самом деле все виды организмов еже­дневно тратят огромное количество энергии на социальные ритуалы, связанные с обычным размножением.

Удовольствие? И это тоже, уверяю вас. Не только среди людей, однако, по-видимому, не случайно наиболее развитый вид на планете также максимально использует развлекатель­ный аспект секса.

И эта последовательность перехода от выживания к соци­альному поведению, а затем к удовольствию наблюдается по­всеместно. Возьмем войну: речь шла о выживании в те вре­мена, когда единственная возможность захватить водопой заключалась в убийстве других людей, которые стремились сохранить его за собой. Но уже давно война стала средством поддержки общественного уклада. А с появлением CNN — превратилась в развлечение. Нравится вам это или нет, но похоже, что эта последовательность неизбежна.

Сама цивилизация следует той же схеме. Исходно это был способ обеспечить выживание за счет сотрудничества и объединения сил. И это — не уникальная особенность человечест­ва. Большинство животных и даже растения объединяются в сообщества, чтобы помочь друг другу выжить. Интересно про­следить, как эти сообщества постепенно перерастают функ­ции чистого выживания и становятся все более социализиро­ванными, как все человеческие цивилизации приходят к строи­тельству все более совершенной сети дорог и каналов связи, чтобы улучшить социализацию.

А в конце концов цивилизации направляют свои усилия на удовольствие. Посмотрите на Римскую империю, знаме­нитую не только своими дорогами и крепким социальным укладом, но и — особенно на поздних стадиях — своими развлечениями.

Или посмотрите на сегодняшнюю Америку. Разве есть со­мнения в том, что киноиндустрия и индустрия компьютер­ных игр прямиком ведут к эпохе развлечений? Еще совсем недавно это были узкие рыночные ниши, а сейчас они входят в число крупнейших отраслей богатейшей страны мира.

Меня как специалиста в области технологий особенно ин­тересует, как эта схема повторяется в технологии, которую мы разрабатываем. Мы называем раннюю стадию современ­ных технологий индустриальным веком, а стоило бы говорить о веке технологического выживания. До недавнего времени технологии использовались в первую очередь для улучшения выживания: для того, чтобы быстрее ткать ткани и быстрее перемещать товары. Именно это служило первопричиной.

Современный этап мы называем информационным ве­ком. Это большой сдвиг. Теперь технологии используются для распространения информации и обмена ею — то есть для чис­то общественных функций, — а не просто для улучшенного выживания. Сам Интернет и движение большой части техно­логий в его сторону — знаменательная тенденция нашего времени. Это значит, что в промышленно развитых странах выживание уже считается гарантированным, и неожиданно технология переходит на новый захватывающий этап разви­тия — коммуникационные технологии начинают использоваться в социальном аспекте: не просто для того, чтобы жить лучше, но как неотъемлемая часть социальной жизни.

Конечная цель, разумеется, еще впереди. Через информа­ционное общество к обществу развлечений. Когда Интернет и круглосуточная беспроводная связь будут восприниматься как нечто само собой разумеющееся и не будут выноситься в газетные заголовки. Когда Cisco станет пройденным этапом, а корпорация Disney завладеет миром. И это время скорее всего не за горами.

Ну и что все это значит? Да, может, ничего особенного. В конце концов, моя теория смысла жизни не дает никаких рекомендаций, что нужно делать. Она от силы утверждает: «Хотите — верьте, хотите — нет, но цель всего — удовольст­вие».

До некоторой степени она объясняет, почему люди с ра­достью готовы участвовать в проектах вроде Linux по Интер­нету. Мне и многим другим Linux подарила сразу два стиму­ла. Оставив выживание за скобками, Linux позволяет людям соединить удовольствие от интеллектуальных усилий и соци­альные отношения в единой команде ее создателей. Мы не так уж часто встречались лицом к лицу, но мейлы несут не одну лишь сухую информацию. С помощью почты вполне могут завязываться дружеские и иные социальные связи.

И если нам когда-нибудь встретятся во вселенной другие разумные существа, то их первые слова вряд ли будут: «Отве­дите меня к вашему главному». Скорее они скажут: «Сыгра­ем, парень?»

 

Хотя я могу и ошибаться.

Linus TORVALDS and David DIAMOND. JUST FOR FUN. THE STORY OF AN ACCIDENTAL REVOLUTIONARY.

 

Торвальдс Л., Даймонд Д. Ради удовольствия. – М., «ЭКСМО-Пресс», 2002

 

OCR Victor Pekarin